насмешливой чувственностью. Наполнив ведра, я ухватился за ручки, намереваясь двинуться обратно.
— Ты что, не хочешь искупаться?
— Нет, я уже окунулся как раз тут в четыре утра.
— И вода тебя больше не соблазняет?
— Нет, Розена.
— Тогда подожди меня. Отвернись. Я немножко поплескаюсь.
Я поставил ведра, повернулся к ней спиной. Мне был слышен шелест снимаемого платья. И вот она шумно заплескалась и зарезвилась.
— Вода чудесная!
Я не отвечал. Я чувствовал себя смешным. Мне не хотелось молиться. Моя излюбленная и часто заглатываемая «Аве Мария» теперь своей тяжестью давила желудок и вызывала какое-то подташнивание. Кровь била молотом в глаза, в щеки, в руки и, особенно, в пах. Я внезапно обернулся: Розена стояла в самом мелком месте реки, вода по колено, и улыбалась.
— Ну, Иисусик, решайся!
Я молчал, не отрывая от нее глаз. Ни на что на свете я не глядел еще с таким восхищением. Она не укрывалась, и мой взгляд буквально впитывал ее, как губка. Я чувствовал себя ужасно неловко с дрожащими руками и в штанах, где в известном месте образовалось вздутие. Чтобы как-то выйти из затруднения, я наклонялся, подбирал гальку и бросал в ее сторону, делая вид, что играю. Она снова погрузилась в воду и появилась подальше и поглубже, хохоча и крутя головой.
— Ну чего ты не идешь? Боишься?
Я держал в руке камешек, и на лице моем выражалось и смятение, и вожделение. Розена сделала несколько шагов в мою сторону и стала плескать в меня водой.
— Крещу тебя во имя моих губ, грудей и моего святого духа, — хохотала она, продолжая кропить меня и поливать.
Я отступил к береговому обрыву. Она тоже сделала несколько шагов. Заостренные груди плыли над поверхностью. Еще шаги ко мне, еще плескание. Вдруг, словно орел, распустивший крылья к бою, она бросилась на меня с яростью, чуть не с рычанием. И меня, одетого, что-то само понесло к черному пламени чудесного треугольника, который я узрел так близко. Я опрокинул Розену в речку, и мы оба повалились на песчаное ложе, на мелкоте, столкнув вместе наши тела, а наши руки и губы отчаянно, как утопающие, искали друг друга. Она выпрямилась, высвободилась и побежала по воде против течения. Я зашлепал за ней в набухших башмаках и настиг ее под навесом из папоротников, где она растянулась на песке, заложив руки за голову. Я скинул к черту мою одежонку и прыгнул на нее, как наездник на лошадь, сжав ногами ее бедра.
Розена, восхищенная, подставляла мне свой язык, глаза, уши, щеки, живот и царственные груди. Ее длинные ноги сложились крестом на моей спине. Она, вздрагивая, отдалась моим ласкам, как листва отдается порывам ветра. И там… там тоже она была упруга, мускулиста, обольстительна, великодушна, огненна. Я сросся, слился с Розеной, мы плыли вдали от земных берегов, как корабль, везущий в своем трюме примиренные между собою жизнь и смерть, потому что наша кровь и наше дыхание соединились и друг с другом, и с ритмами мира. А еще мы как будто стремглав летели куда-то вниз, наши руки и ноги обо что-то обжигались, к чему-то прилаживались, и оказалось, что они образуют чудесное сочетание, мы наливались соками и окружались славой, мы летели вместе, прямо вниз, но не в пропасть, а в бесконечную, бездонную радость.
В тот вечер отец Маллиген лицезрел прибытие преображенной парочки. То, что мы сотворили, должно быть, сильно сияло на наших физиономиях, потому что старик сделал жест, как будто подносит к глазам руку козырьком, чтобы его не ослепило наше присутствие. Он мигом понял, что с речки вернулись уже не прежняя Розена и не прежний Ален.
— Что с вами стряслось?
— Ничего, — ответил я, а Розена скользнула на кухню.
— Как ничего? Вы весь мокрый.
— Я поскользнулся и упал в воду, когда помогал Розене наполнить ведра.
— А эта взъерошенность и дикий блеск в глазах у вас обоих — вы тоже зачерпнули все это в реке?
— Там, где я упал? — идиотски ответил я, холодея от ужаса.
— Разве меня об этом надо спрашивать? Вы бесстыдно лжете, что несовместимо с вашим призванием. Розена, — крикнул он, — пойдите сюда! Что произошло на реке?
— Ничего серьезного, святой отец. Ален поскользнулся, когда помогал мне.
— И поэтому у вас обоих такой вид?
— Какой вид? — простодушно спросила она.
— Ну, это уж слишком! Может быть, нарисовать ваши портреты? Вы что, принимаете меня за кретина? Вы оба до краев переполнены грехом и ложью. Вы только что предавались блуду! Вы оба мерзкие блудники!
— Это правда, отец мой, — признался я. — Простите нас.
Он повернулся к Розене, ожидая такого же покаяния. Она молчала, но глаза ее налились гневом, а грудь вызывающе поднялась и подалась вперед.
— Розена, вы по-прежнему будете лгать?
— Мы не сделали ничего плохого. Мы занимались любовью. И это было хорошо, хорошо, хорошо, — повторяла она, закрыв глаза.
— Замолчите! Вы совратили этого мальчика, и вам больше нечего сказать.
— В любви нет ничего совратительного.
— Вы называете любовью гнусное блудодеяние на топком берегу. Вы опошляете само слово «любовь», столь близкое нашему Господу. Вы хлюпали и катались как свиньи в грязи. Да, да, вы совершили свинство!
— Ну, хватит! — крикнула разъяренная Розена. — Мне надоели ваши вздорные нарекания. Вы же лицемерите! Вы просто ревнуете и беснуетесь от ревности. Думаете, я не замечала вашего петушиного обхождения? Розанчик туда, Розанчик сюда! Да вы меня всю излапали — правда, только глазами. Вам так хотелось оказаться на месте Алена! А он вам подрезал петушиные шпоры, вот и все.
Старик не мог произнести ни слова. Как будто все слова сразу скопились у него во рту, как новые зубы, но вырваться наружу не могли. Старик молча глядел то на Розену, то на меня, не зная, куда девать руки, бородка топорщилась как шерсть у ошпаренного кота, а из глаз вот-вот готовы были прыснуть слезы, как у напыжившегося ребенка.
— Оставьте меня одного, — в конце концов тихо попросил он.
Розена ушла на кухню. Я отправился в часовню.
На следующий день после мессы, которую я отслужил без благословения старика, тот нарочито мягким тоном велел мне заменить его в качестве провожатого Розены на рынок. Мы бодро и деловито отправились рано поутру. Шли молча до самого рынка и глядели лишь на встречных да попутных прохожих или на проступающие из утренней дымки холмы. Она неспешно сделала все покупки. Около девяти мы двинулись обратно. Я шел впереди и раздвигал колючие кусты для Розены. Несмотря на груз и крутизну дороги, наверх мы шли быстро, освежаемые еще не жарким днем. Так мы прошли полпути, и в головах не было иных мыслей кроме того, как правильно поставить ногу среди камней, уступов и выступов. Розена первая нарушила молчание.
— Ален, давай отдохнем минуточку.
— Как хочешь, дорогая Розеночка.
Я удивился собственным словам, опустил на землю провизию и обернулся. По щекам Розены стекали
