— Заслужили!
— Окна повышибать! Дом разнести!
Тогда Гителе как-то тихо вздрогнула — так бывает перед истерикой, когда визг сверлит голову, или перед тем, как человек падает и уже не может подняться.
В эту минуту и до Мойше Машбера донеслись голоса из столовой, слова и ругательства в его адрес, угрозы рассчитаться с ним. Он был уже готов, непонятно почему, оставить Меерку, шагнуть к дверям, выйти и показаться толпе.
Но… в это время в доме опять почему-то наступила тишина, как если бы явился нежданный гость, чей приход заставил всех разом замолкнуть.
Да, в ту минуту, когда все посетители — и с узлами, и без узлов — окружили Гителе, требуя, чтобы она выдала им Мойше Машбера, на пороге показался судейский чиновник, одетый по форме, а следом за ним вошел будочник — в качестве помощника, как полагается; позади них были Сроли Гол и Шмулик.
— Остановитесь! — крикнул чиновник, который услыхал крики и увидел людей с узлами, готовых вынести все вещи из дома Мойше Машбера. — Стойте! — проговорил он и, подойдя к столу, достал бумагу и стал читать.
Он читал недолго, и те, кто разбирался в судебных делах или имел о них хотя бы малейшее представление, сразу же сообразили, о чем идет речь: то, что позволили себе люди, на свой риск взявшие домашние вещи из имущества Мойше Машбера, — воспрещено, так как все это больше Мойше Машберу не принадлежит, а является собственностью того, на чье имя переписаны дом и двор, а также все, что в них находится.
— Что? — удивились кредиторы, услыхав имя человека, которому теперь принадлежало имущество Мойше Машбера, — имя Сроли Гола.
— Да, — ответил судейский чиновник и добавил, что отныне всякий, кто тронет хотя бы самую малость, будет отвечать по закону перед судом, взявшим дом под охрану.
— Какой закон? Что он говорит? — недоумевали люди, которые не понимали, что происходит, и растерялись, почувствовав чуждую руку чуждой им власти, которая вмешалась в дело и не позволяет им получить свое.
— На чужое имя, говорит он, все это переписано… Нельзя брать.
— На чье имя?
— Вот его, — указал кто-то на Сроли, который стоял рядом с чиновником и смотрел на всех остановившимся взглядом.
— Что за имя?
— Какое там имя?
— Кто он такой?
— Что он внес? При чем тут он? — спрашивали те, кто не понимал, что случилось.
— Пане… Господарь… — пытались женщины и мужчины расспросить чиновника и поговорить с ним, но, кроме этих двух слов, ничего сказать не могли, так как не знали чуждого им языка.
— Что за напасть? — заголосили люди, которые взяли вещи, сложили их в узлы и считали уже своими, а теперь, после приказа чиновника, должны были с ними расстаться.
— Фальшь! Обман! — послышались крики кредиторов, зарившихся вовсе не на вещи, которые стоили гораздо меньше, чем причиталось взявшим их людям. Котик беспомощно опустил руки, когда понял, что произошло, и подошел к Шмулику, которого он искал в последние дни, надеясь, что тот заменит его здесь и выступит за его интересы, как случалось и при других банкротствах. Но Шмулика он нигде найти не мог, и ему казалось, что тот избегает встречи с ним и не хочет на сей раз выполнять его поручений.
— Горе мое горькое! — плаксивым голосом, по-бабьи запричитал Котик при виде Шмулика. — Где ты прятался? Разве ты мало у меня зарабатывал? Или кто-нибудь тебе дал больше? Разбойник! Злодей! Что ж ты мне не сказал? Черт бы твоего батьку взял!..
— Что творится на белом свете! — сетовали старики и слабосильные.
— Сгинуть бы такому свету!..
— Расходись! — приказал будочник по знаку чиновника, который кивнул в сторону двери.
— Разойдись, говорят! — крикнул будочник громче, видя, что люди замешкались, переминаются с ноги на ногу и не спешат покинуть дом.
В конце концов пришлось покориться. Первыми двинулись те, кто чужого языка не понимал и вообще дрожал перед всяким мундиром; за ними последовали другие, вроде Цали: он боялся меньше, но для него, как и для остальных, приказ был приказом и подлежал исполнению.
— Мы еще посмотрим! — пригрозил он, уходя, стоя на пороге. — Земля не бессудная, и не я один блюду свои интересы. Мы сделаем все, чтобы раскрыть обман!
— Ладно, хватит, хватит! — проговорил будочник, указывая Цале на дверь. И Цаля был вынужден уйти с пустыми руками, как и все остальные, кто покидал дом, едва сдерживая проклятья и ругательства.
Остался один Котик: благодаря своему низенькому росту и невзрачной внешности он сумел задержаться подольше. Он все поглядывал на Шмулика снизу вверх, словно по лестнице добирался к нему, и говорил:
— Ах ты, батьке твоему с прабатькой… Почему он моего предложения не принял?.. И где он пропадал все это время, когда я его так искал, когда он мне так нужен был?..
Для того чтобы покончить с этим делом, добавим еще кое-что: во-первых, надо себе представить, какие чувства испытывал Сроли, когда пришел защищать интересы человека, к которому, как мы помним, относился не слишком хорошо, тем более что от этой защиты должны были пострадать люди, к которым лежало его сердце и за несчастную участь которых он конечно же беспокоился.
Да, тут противоречие, на котором стоило бы остановиться подольше. Но на это у нас времени нет… Есть картина, которую нужно нарисовать хотя бы самыми скупыми штрихами.
Когда толпа ушла, когда Котик, чиновник, Сроли и остальные посетители тоже покинули дом, а в столовой осталась одна только Гителе, сраженная, но в какой-то степени и удовлетворенная тем, что люди были вынуждены бросить все вещи, которые намеревались унести, — когда Гителе была в столовой одна, Мойше Машбер вышел из комнаты, где прятался вместе с Мееркой. Они держались за руки — и не столько Мойше держал внука, сколько внук — дедушку, которого он вел, как слепого… Когда они вошли в столовую и увидели Гителе, они, не говоря ни слова, приблизились к ней. Мойше Машбер — впервые при посторонних — подошел к Гителе вплотную, и она его, как дитя или как больного, не остановила… Меерка, оказавшись между ними и держа руку деда, взял также руку бабушки и молча обе руки соединил…
IV
Злостный банкрот
Как только стало известно о банкротстве Мойше Машбера, как только разошлись слухи о сценах, разыгравшихся в его доме, когда бедняки заимодавцы набросились на вещи и принялись хватать все, что попадалось под руку, а потом были остановлены появлением представителя суда вместе со Сроли Голом, которого чиновник назвал хозяином имущества, ранее принадлежавшего Мойше Машберу, — как только в городе обо всем этом узнали, в доме Якова-Иоси Эйльбиртона состоялось совещание: сначала с адвокатом, защищавшим его интересы каждый раз, когда дело доходило до суда, а затем с кредиторами. После долгих разговоров было принято решение, один из пунктов которого был тут же приведен в исполнение: мигнули кому следует, и вскоре полиция забрала Сроли Гола и доставила его к следователю, который желал узнать, во-первых, кто он такой, откуда попал в здешние края и, во-вторых, откуда у него деньги.
Стоя перед следователем без шапки, как полагается, Сроли сперва хотел отделаться шуткой, точно он беседовал с кем-нибудь из домашних:
«Деньги?.. Откуда?.. Из церкви… Ограбил Киевскую или Почаевскую лавру…» Однако вскоре Сроли понял, что здесь не место для шуток, и стал отвечать на заданные вопросы толково, правдиво и внятно, так что следователь, глядя на него опытным глазом, увидел, что люди, которые донесли на Сроли, не имели
