лишь небольшому числу наиболее предприимчивых купцов собрать достаточно денег для того, чтобы открыть свои банкирские конторы и впоследствии перебраться в более крупные центры империи.
Жертвой ломки старого общественно-экономического порядка становится один из двух главных героев романа, оптовый торговец Мойше Машбер. Консервативный образ мыслей не позволяет ему понять, насколько радикально изменились обстоятельства после отмены крепостного права и поражения Польского восстания. Польская шляхта, главный клиент и должник Машбера и других еврейских коммерсантов, обанкротилась и увлекла за собой своих кредиторов. Идя наперекор своим строгим моральным принципам, Мойше Машбер делает отчаянную попытку спасти свое дело, переписав его на подставных лиц, но в результате терпит банкротство и оказывается в тюрьме.
Как показал израильский литературовед Дов Садан, одним из источников романа была история, приключившаяся в середине девятнадцатого века в Бердичеве с Израилем Гальпериным, владельцем крупнейшей в городе банкирской конторы. Пользуясь большим авторитетом среди русской администрации и польских помещиков, Гальперин покровительствовал различным хасидским общинам города, что, в свою очередь, усиливало его влияние среди евреев. Для защиты хасидских интересов Гальперин предпринял атаку на группу маскилов — приверженцев идеологии Гаскалы (Просвещения) и ярых противников хасидизма, прибывших в Бердичев из австрийской Галиции. Воспользовавшись временным затруднением в делах Гальперина, маскилы распространили панику среди его многочисленных клиентов, что в конечном счете привело к банкротству и аресту банкира. «Он умер мучеником, жертвой берлинской Гаскалы» — так рабби Ошер Прицкер завершает свой назидательный рассказ о Гальперине, который послужил источником для реконструкции Садана…[3]
Дер Нистер во многом изменил обстоятельства и переставил акценты в этой истории, передвинув ее вперед по времени лет на десять—пятнадцать. Падение торгового дома Машбера вызвано не интригами врагов, а объективными социальными, экономическими и политическими причинами. Маскилы показаны в романе как маргинальная группа интеллигентов, имеющая очень небольшое влияние на массы и на средний класс. Такое представление Гаскалы шло вразрез с установившейся в советской еврейской историографии концепцией, согласно которой именно это движение было непосредственным предшественником социализма в еврейской среде. Для Дер Нистера главной движущей силой истории были народные массы, а не интеллигенция, и поэтому мессианские мистические течения вроде браславского хасидизма казались ему ближе к революции по духу, нежели критический рационализм Гаскалы.
Община браславских хасидов становится духовным прибежищем для брата Мойше Машбера Лузи, появление которого в городе приводит в действие интригу романа. Лузи воплощает семейную традицию духовного и интеллектуального поиска, уходящую корнями в испанско-еврейское прошлое и мессианские ожидания после изгнания из Испании. Возглавив самую бедную и презираемую хасидскую общину города, Лузи противопоставил себя брату и его окружению. Возможно, косвенным образом Лузи способствовал падению делового престижа Мойше. Постоянная неудовлетворенность Лузи самим собой, его неспособность долго оставаться на одном месте в конечном итоге оказываются спасительными для него. В конце романа он покидает обреченный город, продолжая свое вечное странствие. В символической схеме романа противопоставление Мойше и Лузи показывает превосходство движения над покоем, поиска над удовлетворенностью, бедности над богатством.
Мотивы странствия, поиска, падения и подъема, занимавшие центральное место в ранней символистской прозе Дер Нистера, сохраняют свое значение и в романе. В соответствии с законами жанра социального романа они представлены в реалистической форме, обусловлены причинно-следственными отношениями и вписаны в исторический контекст. Перейти от символистского к реалистическому письму Дер Нистеру помог опыт переводческой работы. Лишенный возможности печатать свои собственные произведения, он переводил на идиш прозу самых различных авторов, от пролетарского романа украинского писателя Ивана (Израиля) Кулика до сказок Андерсена, рассказов Тургенева, романов Виктора Гюго. В романе «Семья Машбер» заметно влияние Достоевского, Томаса Манна, французских реалистов девятнадцатого века, а также еврейских классиков, в первую очередь Менделе и Переца.
Перейдя к реализму, Дер Нистер не только избавился от идеологических обвинений в декаденстве и клерикализме, но и нашел новое художественное решение проблемы, связанной с интерпретацией смысла символического языка. Как отметила французская исследовательница Дельфин Бештель, интерпретационная многозначность затрудняла понимание символистской прозы Дер Нистера: «Читатель этих историй, как и их герой, пытается найти систему интерпретаций и ценностей, но при отсутствии принципов ориентации мы оказываемся потерянными в лесу символов, без возможности увидеть, что стоит за ними».[4] В романе «Семья Машбер» автор обращается к традиционной реалистической системе координат, оставляя при этом возможность символической интерпретации открытой для тех, кто был знаком с его ранним творчеством.
Дер Нистер был не единственным еврейским писателем, обратившимся в тридцатые годы к исторической теме. Жанр исторического романа был популярен в Польше и США; в СССР на исторические темы писали Давид Бергельсон, Меир Винер, Липман-Левин, Ирме Друкер и другие авторы. Основным стимулом многих авторов было стремление запечатлеть то прошлое, которое они еще застали детьми и знали по рассказам старших. Для советских писателей определенную роль играло и стремление уйти от проблем, связанных с изображением текущей действительности, в мир прошлого, где идеологические ориентиры были закреплены более надежно, а значит, и оставляли больше места для маневра.
Однако при всей историчности и укорененном в ней символизме «Семья Машбер» повествует также и о современности. Мрачная атмосфера романа усиливается по мере того, как мир вокруг его автора погружается в катастрофу, от 1939 года к 1941-му и далее к 1942-му, году смерти дочери писателя в блокадном Ленинграде. В то время, когда Дер Нистер заканчивал работу над вторым томом, ему все яснее становилась картина уничтожения евреев Европы. К этому времени относятся его первые рассказы из серии «Жертвы», основанные на свидетельствах уцелевших беженцев из оккупированной Польши. Финальный уход Лузи из города можно интерпретировать как единственно возможный вариант выживания в мире, где любая устойчивость является опасной иллюзией.
Израильский литературовед Хоне Шмерук подытоживает значение «Семьи Машбер» как вершины творчества Дер Нистера: «Писатель остался верен своему мировоззрению и выбранному им с молодости пути в литературе. Все художественные достижения Дер Нистера: глубина видения, богатая образность и оригинальный стиль, а также способность запечатлеть историческую реальность еврейской жизни, исчезающую на глазах его поколения, достигли совершенства в этой книге». [5] Творчество Дер Нистера давно и активно исследуется в Израиле, Европе и Америке, его произведения, в том числе и «Семья Машбер», переведены на иврит и многие европейские языки. Среди исследователей и поклонников Дер Нистера бытует легенда, согласно которой автору удалось скрыть от конфискации при аресте третью часть романа. У Дер Нистера действительно были планы написать продолжение романа и довести его до революции 1905 года — об этом свидетельствует незавершенная повесть «В пятом году», опубликованная впоследствии в журнале «Советиш геймланд».[6] Однако третья часть романа «Семья Машбер» вряд ли была написана — скорее всего, речь идет о нескольких последних главах второй части, не вошедших в советское издание 1941 года, но вышедших в Нью-Йорке в 1948 году.
Судьба романа в СССР сложилась своеобразно. После смерти автора роман вышел дважды на идише, оба раза — в неполном издании 1941 года. На русском языке роман, как и другие произведения Дер Нистера, в советское время не издавался. Настоящий сокращенный перевод известного советского переводчика с идиша М. Шамбадала был, по-видимому, подготовлен для русского издания романа, готовившегося во времена «оттепели» в начале 1960-х годов, но так и не увидевшего свет. Текст перевода сохранился благодаря усилиям дочери переводчика.
Дер Нистер является, наверное, единственным крупным советским писателем, чьи произведения до сих пор практически неизвестны русскому читателю (лишь в 2007 году в русском переводе появились две сказочные истории в сборнике «Тяжба с ветром»). Выбранная писателем в начале своей литературной карьеры роль «скрытого цадика» настолько удалась Дер Нистеру, что он сумел остаться незамеченным самыми внимательными российскими историками культуры советского времени. Такое упущение вряд ли случайно. Оно свидетельствует о характерном для российской культуры предрассудке, отводящем идишу место внизу культурной иерархии, на уровне бытового жаргона, юмора, примитивного бытописания.
