она скривила свой вздернутый носик. — А так свежий воздух и ветерок. Располагайтесь, — пригласила она парней, указав на охапку сухой травы, заменяющей кровать, — вам нужно отдохнуть!
— Эт точно! — согласился Кожемяка, падая на душистую подстилку. — Постой, а ты как же?
— А я привычная! — задорно ответила Гермиона. — Отдыхайте, а то скоро мать с братьями явится!
Морозко примостился рядом с другом. Парни заснули мгновенно.
Проснулся Морозко оттого, что земля ощутимо подрагивала.
— Землетрясение! — мелькнула спросонья шальная мысль.
Он толкнул локтем Кожемяку и вскочил на ноги.
— А? Что? — переполошился Никита.
— Тихо! — шикнул Морозко, зажимая рот Кожемяки. — Мать Гермионы вернулаксь!
Никита мгновенно затих и Морозко отпустил его.
— Чуть не задушил, паразит! — обвиняюще прошептал Никита.
— Т-с-с! — поднес палец ко рту Морозко. — Не дай бог, нас услышат раньше времени!
Он слегка отодвинул закрывающую вход шкуру — пещера Ангброды была как на ладони. Дрожь земли нарастала — к пещере приближался кто-то очень большой.
— Ого! Топочут громче, чем слоны! — возбужденно прошептал Кожемяка.
Увидев непонимающий взгляд друга, он пояснил:
— Это звери такие, я их в Царьграде видел. Огромные, лысые, вместо ног бревна…
— Тихо! — вновь оборвал его Морозко — в пещеру ввалилась великанша.
Ангброда понял Морозко. То, что вошедший — женщина было видно по отвисшим гигантским грудям с большими темно-коричневыми сосками. На массивных бедрах великанш болталась лишь потрепанная шкура — вот вся нехитрая одежка. На плече Ангброда играючи несла тушу огромного медведя. Сбросив добычу у очага, великанша рухнула на свою подстилку. Земля содрогнулась.
— Ох, и устала же я сегодня! — невнятно проревела Ангроба — торчавшие изо рта массивные желтые клыки мешали нормальной членораздельной речи.
Великанша почесала рукой грубые пятки.
— Все ноги сбила пока нашла приличную жратву! — сказала она суетившейся вокруг нее дочери. — Зверья становится все меньше и меньше! Этого медведя я придавила возле самого Медного Леса!
— Но он же заповедный! — испуганно ахнула Гермиона.
— Я сказала: возле! — проревела Ангроба. — Но если так будет продолжаться и дальше…
Неожиданно великанша принюхалась:
— Запах какой-то странный! Знакомый, только никак вспомнить не могу!
— Хм, — притворно хмыкнула девушка, — что-то я ничего такого не замечаю.
— Да откуда тебе знать, — расхохоталась Ангороба, — ты ж его никогда не нюхала! Это запах… живой человечины!!! Как давно я не ела сладенького мясца…
— Мама, откуда здесь живая человечина?
— И правда, откуда? — Ангроба почесала немытой пятерней спутанные космы. — Это, наверное, медвежья кровь напомнила мне…
Девушка сделала незаметный знак парням — будьте готовы!
— Пора! — шепнул Морозко. — Раз, два, побежали!
Они стремглав выскочили из маленькой пещерки Гермионы и сломя голову понеслись к развалившейся на полу огромной туше. Никита с ходу заскочил на волосатое колено Агброды, едва не запутался в её набедренной повязке, пробежал по дряблому животу и двумя руками схватился за левую грудь. Морозко не отстал от товарища — оттолкнувшись посохом от земли, он сразу взлетел широкое, словно поляна для двобоя, пузо великанши. Ухватив свободную грудь, Морозко, преодолевая отвращение, присосался к ней. Все оказалось не так уж плохо — молоко великанши было терпким, но вкусным и пьянило не хуже скисшего кобыльего молока.
— А молочко-то ничего себе! — словно жеребец заржал захмелевший Никита.
— Это еще что за мелюзга? — наконец опомнилась Анброда.
Нападение друзей было настолько стремительным, что великанша до сих пор лишь беспомощно лупала глазами. Наконец она сжала парней в кулаках и попыталась оторвать их от груди. Морозко отцепился сразу, а подвыпивший Кожемяка прижался к груди всем телом.
— Еще глоточ-ик! — сказал он, икая.
— Вот присосался, кровопивец! — изумленно сказала Ангброда.
Она поднесла кулак с Морозкой поближе к глазам.
— Человек! — все еще не веря в случившееся, прошептала она.
Кожа на лбу Ангробы собралась морщинами — великанша мучительно размышляла.
— Живой! Гермиона! — рявкнула она. — Я же говорила: чую человечину!
Она обнажила в улыбке аршинные клыки.
— На обед сегодня будет сладенькое!
Великанша открыла рот, намереваясь откусить Морозке голову.
— Мама! — истошно завизжала Гермиона. — Нет! Нельзя его есть!
— Чего тебе? — недовольно хрюкнула Агброда.
— Они пили твое молоко! Теперь они — твои молочные сыновья! А родственников есть нельзя!
— Вот незадача, — огорчилась великанша, плотоядно оглядывая парня, — а ведь он такой вкусненький. А этого?
Она указала на Кожемяку, который продолжал накачиваться пьянящим молоком.
— И этого тоже! Нельзя есть сыновей, даже молочных!
Ангброда обиженно засопела, словно ребенок у которого отняли любимую игрушку, но осторожно поставила Морозку на пол.
— Да не расстраивайся ты, мам, — попыталась утешить её Гермиона, — добудешь еще себе лакомство!
— Как же, — проворчала великанша, — тут одни только бесплотные души водятся! В кои-то веки живых человечков занесло, и те в родственники набились! Ты бы, сына, отцепился бы! — Ангброда грубо дернула Кожемяку.
Никита, осоловев от выпитого молока, на этот раз легко отлепился от груди.
— Ладно, живите, — милостиво разрешила великанша, — только под ногами не путайтесь! И спросонья мне под руку не подворачивайтесь — не посмотрю, что сынки! Проглочу!
— Спасибо, мама, за з-заботу, з-за ласку! — заплетающимся языком сказал Никита. — Пойдем, Морозко, полежим немножко!
Его ноги подломились, и он ткнулся лицом в дряблый бок Ангробы.
— Ну что, отдохнули? — спросила Гермиона выспавшихся парней.
— Эх, — потянулся Кожемяка. — Спал как бревно!
— Ну и напился ты вчера, Никита! — прыснула в кулачок девушка.
— Ничего не помню, — пряча глаза, признался Кожемяка. — Никогда не думал, что великанское молоко так в голову шибает! А чего было-то?
— Ой, чего было! Чего было! — сверкнув глазками, лукаво произнесла Гермиона.
— Чего было? — нетерпеливо заерзал Никита. — Неужто чего натворил?
— Да не то, чтобы натворил, — усмехнулся Морозко, — только…
— Да не томи!
— Ты весь вечер приставал к Ангброде, называл её то мамой, то любимой тещей…
— Кем? — не поверил Кожемяка. — Тещей?
— Тещей, тещей! — заверил его Морозко. — Сказал, что жить без Гермоны не можешь, что здесь она пропадет. А ты увезешь её в Киев, ну и все такое прочее… Все время лез к Ангброде целоваться, пел, плясал! Насилу тебя уложили!
От таких откровений Никиту прошиб пот.
