«Метрополе».
Мы с Консепсьон устроились в баре этой роскошной гостиницы и там в тишине, попивая анис, стали ждать, когда к нам соблаговолит присоединиться герой дня. Давным-давно мы так не сидели вдвоем в общественном месте. И я невольно напомнил ей о прошлом.
– Помнишь, Консепсьон, наше смущение, вернее, почти смятение, когда мы зашли в маленький кабачок Трианы выпить оранжаду? Я тогда целую неделю экономил, чтобы мы могли позволить себе такую роскошь… Меж тем сумма наверняка была меньшей, чем сегодня я оставлю здесь на чай.
– Замолчи, Эстебан.
Это была скорее мольба, чем приказ, но меня уже начала грызть так и не усмиренная до конца ревность.
– Я понимаю, тебе не очень-то хочется слушать о далеко не блестящем прошлом… Вполне естественно. Любая женщина, достигшая благополучия, мечтает избавиться от тяжелых воспоминаний, а уж тем более от свидетелей былого унижения.
– Я просила тебя помолчать, Эстебан.
Теперь уже ее голос звучал повелительно.
– Будешь продолжать в том же духе — я уйду, — добавила Консепсьон.
– Ладно, как хочешь…
В баре негромко играл оркестр, и мы могли себе позволить помолчать. Время от времени я незаметно поглядывал на свою спутницу. Лицо ее казалось непроницаемой маской, как в те дни, когда она наблюдала за воскресением своего мужа. О чем думала Консепсьон? Вертя в пальцах бокал и не отводя от него взгляда, я тихонько заметил:
– Луис удивил меня сегодня… Он был просто великолепен, и я почти не заметил недостатков в рисунке боя, но он слишком часто идет на ненужный риск исключительно в угоду толпе… Мне бы очень хотелось избавить Луиса от пристрастия к театральным позам и научить сдержанности. Истинные знатоки были бы ему за это только благодарны.
– Ты не сможешь изменить натуру Луиса. Он всегда был таким. Он беспрестанно дает представление себе самому и сам же им любуется. Лучшего зрителя ему не найти. Так что не пытайся побороть темперамент Луиса, ты ничего не добьешься и лишь понапрасну смутишь его. Луиса надо принимать таким, каков он есть, со всеми его изящными и ничего не значащими улыбками, томными и тщательно изученными позами и точно отмеренной мягкостью. Постарайся понять, что у Луиса ничто не возникает естественно, само собой, напротив, все взвешено и рассчитано до мелочей.
– Даже любовь к тебе?
– Даже это… Но только тут он ошибается, потому что думает, будто сумел меня провести.
В голосе Консепсьон звучала затаенная обида, и это дало мне мужество задать вопрос, вертевшийся на языке еще с тех пор, как я приехал в Альсиру:
– Ты все еще любишь Луиса, Консепсьон?
– Бедный Эстебанито… Тебе бы ужасно хотелось, чтобы я ответила «нет», не так ли?
– Я хочу знать только правду.
– В таком случае знай, что я продолжаю любить Луиса. Он мой муж, и этого достаточно тому, кто верит в Бога. А теперь, если это тебя утешит, добавлю, что, коли могла бы вернуться назад, обладая нынешним опытом, я вышла бы за тебя, а не за него. Разве что вообще осталась бы девушкой — в конце концов, не исключено, что это и есть истинное счастье.
– Спасибо, Консепсьон…
– За что ты меня благодаришь?
– Твоя откровенность оправдывает мою верность прошлому. Совсем недавно мне казалось, что ты ненавидишь меня, и жизнь для меня вдруг совершенно утратила смысл. Ну представь себе, что верующему, всего себя посвятившему служению Богу, внезапно кто-то доказал, что никакого Бога не существует.
Консепсьон погладила мою руку.
– Ты всегда был слишком неумерен, Эстебанито, как в словах, так и в молчании. Тебе бы следовало жениться, иметь семью…
– Жениться на другой, думая о тебе?
– Ты бы забыл… ведь все забывается.
– Только не у цыган!
Больше мы не разговаривали. Зачем, если все и так сказано? Быстро же у моей Консепсьон меняется настрой… Вчера она обвиняла меня в преступлении, а сегодня вдруг намекнула, будто жалеет, что не стала моей женой… Ничего не понимаю. Ясно лишь, что какое-то потрясение оставило в ее душе глубокую отметину на всю жизнь.
Мы вернулись в Альсиру вместе с возбужденным собственным успехом Луисом. Он рассказывал, каких почестей удостоили его отцы города, нисколько не сомневаясь, что вполне заслужил их поклонение. По мнению Луиса, никто из нынешних тореро не способен конкурировать с ним и фамилии Вальдерес пора стоять на афишах рядом с именами самых прославленных матадоров. Тут я должен сказать, что оценка прессы и в самом деле совершенно переменилась. Теперь в статьях о Луисе было чуть ли не больше самых неумеренных похвал, чем прежде оскорблений. Устроители выступлений едва не дрались за права залучить Валенсийского Чаровника на свои арены, а дон Амадео подписывал контракт за контрактом, совершенно позабыв о благом намерении ограничиться в первый сезон всего дюжиной выступлений. Впрочем, Луис бы все равно с этим не согласился. Успех опьянял его.
– Подумать только, что ты была против моего возвращения на арену! — время от времени повторял он жене.
Консепсьон не отвечала. Тогда Луис хлопал по плечу меня.
– А вот Эстебан, к счастью, сохранил веру!
Воспользовавшись тем, что Луис пребывает в отличной форме и не требует слишком пристального наблюдения, я решил съездить в Севилью. Возле дома я столкнулся со старым другом. Он тут же попросил доставить ему удовольствие и посидеть немного в тесном кругу за столиком нашего любимого кафе, где на стенах желтеют афиши, рассказывающие историю тавромахии за последние пятьдесят лет. На этих афишах молодые могут прочитать имена, уже много лет памятные лишь самым преданным поклонникам. Впрочем, нередко эти имена были лишь прозвищами, полученными в знак любви и благодарности. К примеру, кто из молодых знает, что великого Манолете звали Мануэль Родригес, а знаменитого Галлито — Хосе Гомес?
На встречу собрались не только все мои друзья, но и люди, которых я не знал. Впрочем, стоило взглянуть на чуть танцующую походку и манеру выпячивать грудь, чтобы безошибочно признать бывших тореро. Большинство остались худыми и загорелыми. Они продолжали тренироваться и, невзирая на возраст, еще верили в возможность заключить контракт и вернуться на арену, где все они без исключения якобы способны выступить вполне достойно. Позабыв о прежних поражениях, каждый сумел убедить себя, что ушел в отставку лишь из-за невезения или чьей-то зависти. Иногда и в самом деле случалось, что какой-нибудь матадор, сочтя, что бандерильеро способен нанести урон его собственной славе, изгонял возможного соперника из куадрильи, да так, чтобы тот больше не смог получить работу. Вечное оправдание, успокаивающее боль старых ран, баюкающее самолюбие… порой кого-то из этих неудачников призывали заменить неожиданно вышедшего из строя члена куадрильи, и почти всегда дело кончалось очень скверно: либо отвыкший от быков тореро впадал при виде животного в панику, либо, наоборот, желая дать урок тем, кто обращается с ним, как с бедным родственником, лез на рожон и попадал в больницу, а то и в морг.
Меня поздравляли, обнимали, заставляли вновь и вновь подтверждать, что успех Луиса — не мгновенная вспышка и что он не только сохранил все свои достоинства, но даже усовершенствовался. Когда выяснилось, что 29 сентября, на Сан-Мигель, Валенсийский Чаровник приезжает выступать в Севилью, мне устроили овацию. Выражая общее мнение, Педро Ллано заявил, поднимая бокал:
– Предлагаю выпить за здоровье дона Эстебана, лучшего знатока тореро во всей Испании!
А когда восторженные крики смолкли, Педро добавил:
– Как жаль, дон Эстебан, что вы остановились на полпути… Только вы один могли сравниться с Манолете!
И как всякий раз, когда упоминалось имя славы Кордовы, среди людей, объединенных преклонением
