попытаться самим разбогатеть не хуже господина Эйвери, который действительно нахватал огромные богатства, хотя и вдвое меньше того, что рассказывали об этом в Европе.
Нашим так понравилось мое бодрое, решительное настроение, что они заверили меня, что все до единого пойдут со мной, куда ни поведу я их, — хоть вокруг всего света. Что же до капитана Вильмота, они с ним дела иметь не желают. Это дошло до его сведения и привело его в такую ярость, что он грозился перерезать мне глотку, если только я сойду на берег.
Я узнал об этом частным путем, но совсем не обратил внимания на это. Правда, теперь я остерегался разгуливать так, чтобы он мог застичь врасплох, и всегда ходил в сопровождении многих товарищей. Как бы то ни было, под конец капитан Вильмот повстречался со мною; мы очень серьезно обсудили дело, и я преподнес ему шлюп, чтобы он уехал, куда ему вздумается, а если это его не устраивает, я предложил взять себе шлюп и отдать ему большой корабль. Но он отказался и от того и от другого и только попросил меня оставить ему шестерых плотников, которые были у меня лишние, чтобы они помогли его людям достроить шлюп, который начали сооружать еще до нашего появления наши, лишившиеся корабля. На это я охотно согласился и уступил ему еще кое-кого, кто был ему нужен. И они в короткий срок построили крепкую бригантину, способную нести четырнадцать пушек и двести человек.
Какие приняли они меры и как впоследствии действовал капитан Эйвери — история слишком длинная для того, чтобы ее передавать здесь. К тому же и не мое это дело, так как собственная моя история еще не окончена.
Здесь провели мы за многочисленными, этими несложными ссорами почти пять месяцев, и лишь в конце марта я поднял паруса и вышел на большом корабле, несшем сорок четыре пушки и четыреста человек, и со шлюпом с восьмьюдесятью людьми. Так как восточные муссоны были еще слишком сильны, мы направились не к Малабарскому побережью и оттуда к Персидскому заливу, как сперва было задумано, но взяли ближе к африканскому побережью, где ветры были переменчивы, и шли, покуда не пересекли экватора и не увидели мыса Басса 273 на широте четырех градусов и десяти минут. Так как муссоны стали переходить на северо-восток и северо-северо-восток, мы вышли бакштагом 274 к Мальдивам 275, знаменитой цепи островов, хорошо известной всем морякам, побывавшим в этой части света. Оставивши эти острова несколько к югу, мы завидели мыс Коморин 276, самую нижнюю оконечность Малабарского побережья, и обогнули остров Цейлон 277. Здесь мы остановились на время, дожидаясь добычи. И здесь встретили три больших английских ост-индских корабля, которые шли из Бенгалии или форта святого Георга домой, в Англию, или, вернее, покуда не началась торговля, в Бомбей 278 или Сурат 279.
Мы задрейфовали 280, выкинули английский кормовой флаг и гюйс 281 и направились на них, точно собираясь напасть. Они долго не могли сообразить, что делать, хоть и видели наши флаги и, как думается мне, сперва приняли нас за французов. Но, когда они оказались поближе к нам, мы немедленно выкинули на вершине грот-мачты черный флаг с перекрещенными кинжалами 282, показывая этим, чего от нас можно ожидать.
Что из этого последовало, мы увидели скоро: сперва выкинули они свои кормовые флаги и, выстроившись в ряд, двинулись на нас, точно собирались сражаться. Ветер дул с берега и был достаточно силен, чтобы они могли взять нас на абордаж. Но затем они разглядели, какой мы располагаем силой, что мы грабители не обычного порядка, а потому повернули прочь, убегая от нас под всеми парусами. Подойди они к нам, мы бы приветствовали их по-неожиданному, но раз они повернули, то и у нас не было желания преследовать их. Мы предоставили им идти своей дорогой по тем же причинам, которые я изложил раньше.
Но, хотя этих мы не тронули, мы вовсе не собирались так же задешево отпускать и других. Уже на следующее утро завидели мы какой-то корабль, огибающий мыс Коморин и идущий, как нам казалось, тем же курсом, что и мы. Сперва не знали мы, что с ним делать, так как берег находился у него на бакборте, и, попытайся мы погнаться за ним, он ушел бы от нас в какой-нибудь порт или залив и спасся бы от нас. Поэтому, чтобы избежать этого, мы послали наш шлюп с приказом стать между кораблем и берегом. Заметивши этот маневр, корабль немедленно повернул, чтобы пойти вдоль берега, а когда шлюп направился прямо на него, он взял курс уже на самый берег, поставивши все паруса.
Однако шлюп перехватил их, и бой завязался. Нашим врагом, как оказалось, был десятипушечный корабль португальской постройки, но принадлежавший голландским купцам и с голландским экипажем. Шел он из персидского залива в Батавии 283 для того, чтобы забрать там груз пряностей и других товаров. Наш шлюп захватил его и обыскал, прежде чем мы подошли. На корабле были кое-какие европейские товары, изрядная сумма денег и малая толика жемчуга. Таким образом, получалось, что не мы ходили в залив за жемчугом, а сам жемчуг шел к нам из залива, и мы пользовались им. Корабль этот был богатый, и одни только товары стоили немало, не считая уже денег и жемчуга.
Тут состоялось у нас длинное совещание насчет того, как поступить с экипажем, ибо отдать ему корабль и пустить продолжать путь в Яву 284 обозначает всполошить тамошние голландские фактории, — самый мощные во всей Индии, и отрезать себе путь туда. Мы же решили по пути забраться и в эту часть мира, не минуя, однако, и великого Бенгальского залива, где надеялись захватить много добычи. Поэтому не следовало нам портить себе путь еще до прибытия туда, ибо там могли понять, что можем мы пройти либо через Малаккский пролив 285, либо же через Зунд 286, — а оба эти пути очень легко можно было преградить нам.
Покуда совещались мы об этом в кают-компании, о том же спорил экипаж у мачты. И вышло, что большинство было за то, чтобы засолить несчастных голландцев вместе с сельдями: словом, экипаж был за то, чтобы побросать их всех в море. Квакер Виллиам, бедняга, был очень озабочен этим решением и пришел прямо ко мне, чтобы поговорить по этому поводу.
— Послушай-ка, — сказал Виллиам — что ты хочешь сделать с голландцами, находящимися у тебя на корабле? Ты, надеюсь, не собираешься отпустить их?
— А разве, — ответил я, — Виллиам, вы советуете мне отпустить их?
— Нет, — сказал Виллиам, — не могу сказать, чтобы умно тебе было отпускать их, то есть отпускать их на прежний путь, в Батавию, ибо тебе невыгодно, чтобы голландцы в Батавии знали, что ты в этих морях.
— Так что же? — сказал я ему. — Я не вижу другого исхода, как только побросать их за борт. Вы знаете, Виллиам, что голландцы плавают, как рыбы. И все наши здесь держатся того же мнения, что и я.
Говоря так, я мысленно уже решил не поступать так, но хотел услышать, что скажет Виллиам. Он серьезно отвечал:
— Если бы даже все на корабле были того же мнения, я не поверил бы, что ты сам стоишь за это, ибо неоднократно был свидетелем того, как ты восставал против жестокостей.
— Хорошо, Виллиам, — сказал я, — это правда. Но что же, в таком случае, поделать с ними?
— Как? — сказал Виллиам, — неужели нельзя сделать ничего иного, как только убить их? Я убежден, что ты говоришь не серьезно.
— Ну, понятно, Виллиам, — сказал я, — не серьезно. Но они не должны попасть ни на Яву, ни на Цейлон, — это бесспорно.
— Но, — сказал Виллиам, — они не причинили тебе никакого вреда, ты забрал у них огромное богатство. За что же посмеешь ты обижать их?
— Ну, Виллиам, — сказал я, — об этом толковать нечего. Посметь-то посмею я всегда, если о том идет речь. Смею я, раз они могут причинить мне вред, — а это необходимейшая часть закона самосохранения. Но главное в том, что я не знаю, как поступить с ними, чтобы они не болтали.
Покуда мы с Виллиамом совещались, несчастные голландцы были открыто приговорены к смерти, можно сказать, всем корабельным экипажем. И наши отнеслись столь горячо к этому делу, что устроили доподлинную бучу, а когда узнали, что Виллиам против их решения, то некоторые даже побожились, что голландцы должны умереть, а если Виллиам воспротивится, то и его утопят вместе с ними.
