настолько люблю разбойничью жизнь, чтобы от нее никогда не отказаться. Я хочу послушать, что ты можешь предложить мне взамен нее.
— Да, друг, — сказал Виллиам. — Серьезно — есть кое-что взамен нее.
Он поднял при этом руки и казался сильно тронутым, и, кажется, слезы появились у него на глазах. Но я был слишком закоренелым негодяем, чтобы растрогаться подобным зрелищем, и рассмеялся.
— Что! — воскликнул я, — вы думаете о смерти? Готов об заклад биться, что так! Смерть полагается в заключение этого промысла. Ну, что же, пускай она является, когда надо будет. Все мы обречены на смерть.
— Да, — сказал Виллиам, — это правда. Но лучше устроить как-нибудь свою жизнь, прежде чем явится смерть.
Он произнес это страстно, видно, озабоченный мыслью обо мне.
— Хорошо, Виллиам, — сказал я, — благодарю вас. Я, быть может, не так бесчувственен, как кажусь. Ну, говорите, каково у вас предложение.
— Мое предложение, — сказал Виллиам, — имеет целью твое благо, в такой же степени, как и мое собственное. Мы можем положить конец такой жизни и покаяться. И я думаю, что в этот самый час обоим нам представляется самая лучшая возможность к этому, какая была, какая должна или сумеет, или, в сущности, вообще может представиться.
— Послушайте-ка, Виллиам, выложите-ка мне ваш замысел, как положить конец теперешнему нашему образу жизни; ведь об этом идет сейчас речь, а о другом мы поговорим впоследствии. Я не так уже нечувствителен, — сказал я, — как вы меня, быть может, считаете. Но давайте сперва выберемся из этих адских условий, в которых находимся.
— Верно, в этом ты совершенно прав. Мы не можем говорить о раскаянии, покуда продолжаем пиратствовать.
— Это самое, Виллиам, и хотел я сказать. Нам, верно, нужно перемениться и сожалеть о том, что сделано, — а если нет, значит, я не представляю себе, что такое раскаяние. Да об этом деле я, по правде, знаю очень мало. Но самое это дело подсказывает мне, что сначала мы должны бросить это скверное занятие, и в этом я вам помогу от всего сердца.
По выражению лица Виллиама я увидел, что мое предложение ему сильно полюбилось. Еще раньше стояли у него в глазах слезы, но теперь их было еще больше. Но эти слезы были от иной причины. Он так был полон радости, что не мог говорить.
— Послушайте-ка, Виллиам, — сказал я, — вы достаточно ясно заявил, что у вас благое намерение. Возможно ли, по-вашему, нам положить конец нашей злосчастной жизни здесь и выбраться отсюда?
— Да, — сказал он, — для меня это вполне возможно. Но возможно ли это для тебя — это зависит от тебя самого.
— Хорошо, — сказал я, — даю вам слово, что подобно тому, как я приказывал вам с той поры, как посадил вас к себе на корабль, подобно этому вы с этого часа будете приказывать мне, и, что ни скажете, я выполню.
— Ты все предоставляешь мне? Ты говоришь это добровольно?
— Да, Виллиам, добровольно, и честно выполню.
— В таком случае, — сказал Виллиам, — вот мой замысел. Сейчас мы находимся в устье Персидского залива. Здесь, в Сурате, мы продали столько всякого добра, что денег у нас достаточно. Пошли меня в Бассору 350 на шлюпе и нагрузи его оставшимися у нас китайскими товарами. Их хватит тут на полный груз, и уверяю тебя, что мне в качестве купца удастся разместить часть товаров и денег среди тамошних английских и голландских купцов так, чтобы мы смогли воспользоваться ими при любых обстоятельствах. А когда я вернусь, мы уладим остальное. Ты же в это время убеди экипаж отправиться на Мадагаскар, как только я вернусь.
Я сказал, что, по-моему, ему нечего забираться в Бассору; он может отправиться в Гомбрун 351 или на Ормуз и там поступить точно так же.
— Нет, там я не смогу действовать свободно, — там находятся фактории Компании, — и меня могут задержать как контрабандиста.
— В таком случае, — сказал я, — вы можете отправиться на Ормуз, так как я ни за что не хотел бы расставаться с вами на такое долгое время. Ведь вы отправляетесь в самую глубину Персидского залива.
Он возразил, что я должен предоставить ему право поступать так, как он сочтет лучшим.
В Сурате мы получили большую сумму денег, так что в нашем распоряжении имелось около ста тысяч фунтов наличными. Но на борту корабля денег было еще больше.
Я при всех наших приказал Виллиаму взять с собою имевшиеся на шлюпе деньги, закупить на них, если удастся, боевых припасов, чтобы таким образом нам снарядиться для новых похождений. В то же время я решил собрать некоторое количество золота и кое-какие драгоценности, хранившиеся на большом корабле, и спрятать это, чтобы незаметно можно было унести, как только Виллиам возвратится. Итак, сообразно с указаниями Виллиама, я отпустил его в путешествие, а сам перешел на большой корабль, на котором был у нас действительно неисчислимый клад.
Возвращения Виллиама дожидались мы не менее двух месяцев, и я уже стал, действительно, тревожиться о его судьбе. Подчас я подумывал, что он покинул меня, что он применил ту же хитрость и завербовал других. Еще за три дня до его возвращения я чуть было не решился отправиться на Мадагаскар, махнувши на Виллиама рукой. Но старый лоцман, тот, который изображал квакера и в Сурате сходил за хозяина корабля, разубедил меня. А за добрый совет и очевидную верность в деле, которое доверили ему, я посвятил его в свой замысел. Он оказался вполне честным товарищем.
Наконец Виллиам, к нашей невыразимой радости, возвратился и привез с собою великое множество необходимых вещей. В частности привез он шестьдесят баррелей пороха, железную картечь и около тридцати тонн свинца. Привез он также большое количество съестных припасов. Словом, Виллиам открыто дал мне отчет о своем путешествии, так что нас могли слышать все, кто находился на шканцах, и на нас не могло пасть подозрение.
Когда все было улажено, Виллиам сказал, что следовало бы съездить еще раз, да и мне следовало бы отправиться с ним. Он назвал ряд вещей, которые вез с собою и не сумел продать; в частности, он сказал нам, что был вынужден много там оставить, так как караваны 352 не явились, и что он уговорился еще раз вернуться с товарами.
Это было то, что мне требовалось. Экипаж согласился с тем, что Виллиам должен отправиться, особенно потому, что он обещал на обратном пути нагрузить шлюп рисом и съестными припасами. Я же делал вид, что не хочу ехать. Тогда старый лоцман поднялся и стал уговаривать меня отправиться и, в конце концов, своими доводами убедил меня сделать это. В частности, говорил он, что если я не отправлюсь, то на шлюпе не будет порядка, — много людей может сбежать и, возможно, выдать остальных; что они считают, что шлюпу небезопасно возвращаться, если я на нем не поеду. А чтобы окончательно убедить меня, он вызвался ехать со мною.
Выслушавши все эти соображения, я сделал вид, что меня убедили, и весь экипаж, видно, был очень доволен моим согласием. Сообразно с этим мы перегрузили весь порох, свинец, и железо из шлюпа на большой корабль, вместе с прочими товарами, предназначенными для корабля. Взамен этого мы погрузили несколько тюков пряностей и бочек или корзин гвоздики, в общей сложности весом в семь тонн, и еще кой- какие товары. И между тюками их я спрятал свою личную казну, не малой, уверяю вас, ценности.
Перед тем, как уехать, я созвал на совет всех корабельных офицеров, чтобы решить, в каком месте им дожидаться меня и как долго. Мы постановили, что корабль будет двадцать восемь дней стоять у одного островка на аравийской стороне залива; если же к этому времени шлюп не возвратится, то они должны отправиться на запад к другому островку и ждать там еще пятнадцать дней; если тогда шлюп не возвратится, то из этого нужно заключить, что что-нибудь с ним приключилось, и местом свидания будет Мадагаскар.
Так порешивши, мы покинули корабль, и Виллиам, и я, и лоцман решили больше никогда не видеть его. Мы направились прямо в залив и, через него, к Бассоре, или Бальсаре. Город Бальсара лежит в некотором расстоянии от того места, где остановился наш шлюп, так как река не вполне благонадежна, а мы знали ее плохо и располагали лишь обыкновенным лоцманом, то высадились на берег в деревне, где живет несколько
