коими он мне все чаще докучал, я оказалась менее покладистой, чем обычно; зная его вспыльчивость, я позаботилась о том, чтобы вызвать у него приступ гнева, коим затем оскорбилась, что привело к крупному разговору; я объявила, что замечаю с его стороны известное к себе охлаждение; в пылу запальчивости он ответил, что так оно и есть. Тогда я сказала, что усматриваю в обхождении его милости со мною желание отвратить меня от него, что за последнее время он позволил себе по отношению ко мне поступки, каких никогда прежде не допускал, и, словом, просила милорда не стесняться, коли он задумал меня бросить; однако, я не довела дела до прямого разрыва и не стала говорить, что и мне он надоел не меньше, так что я прошу его меня освободить, ибо знала, что это придет само собой; сверх того, я была обязана ему за многое и не хотела, чтобы разрыв произошел по моей вине, дабы он не имел случая попрекнуть меня неблагодарностью.
Однако он сам дал мне повод, ибо целых два месяца не показывался мне на глаза; я, впрочем, так и ждала, что за нашим разговором последует его отлучка на некоторое время, ибо так у нас уже бывало не один раз; правда, обычно она не превышала двух, от силы трех недель. Однако, прождав его с месяц, — а столь длительной разлуке, как я сказала, он меня еще не подвергал ни разу, я решилась на новую тактику, ибо положила, что отныне уже в моей воле — продолжать ли нашу связь далее, или совсем ее порвать. Поэтому к концу месяца я выехала из своего дома и поселилась возле Кенсингтонского карьера, неподалеку от дороги на Эктон; в доме же я оставила лишь Эми да одного слугу, дав им наставления, как себя держать, когда милорд опомнится и почтет нужным возвратиться, — а что так будет, в этом я нимало не сомневалась.
Примерно к исходу второго месяца он явился и, как обычно, в сумерки. Открывший ему дверь слуга доложил, что госпожи нет дома, но что миссис Эми у себя наверху: милорд не стал требовать, чтобы та к нему спустилась, и сам поднялся в столовую, куда к нему вышла миссис Эми. Он спросил, где я.
— Милорд, — отвечала Эми, — моя госпожа вот уже давно, как отсюда выехала и поселилась в Кенсингтоне.
— Скажите, пожалуйста! — воскликнул он. — Какими судьбами в таком случае, любезная миссис Эми, мне посчастливилось застать здесь вас?
— Милорд, — ответствовала Эми, — мы здесь остались до конца месяца, ибо вещи еще не перевезены, к тому же нам поручено отвечать тем, кому будет угодно справиться о миледи.
— Так, — сказал он. — Что же вам поручено было передать мне?
— Право, милорд, — говорит Эми, — у меня никаких особых поручений к вашей милости нет, разве что сообщить вам, да и всякому, кто полюбопытствует, адрес, по коему миледи отныне пребывает, дабы никто не вздумал, что она сбежала.
— Ну, нет, миссис Эми, — возразил он, — что до этого, я не полагаю, чтобы она сбежала, но, по правде сказать, я не расположен следовать за нею так далеко.
В ответ Эми только молча присела в реверансе. Затем прибавила, что по ее расчетам, я через некоторое время должна буду сюда прибыть на неделю-другую.
— Когда же вы ожидаете сего события, миссис Эми? — спросил милорд.
— Да я думаю, к следующему вторнику, — отвечала она.
— Отлично, — сказал милорд. — Тогда я к ней и наведаюсь. — И с этими словами повернулся и ушел.
Я соответственно прибыла во вторник и провела там две недели; он так и не являлся; тогда я вернулась в Кенсингтон, и посещения милорда, к несказанной моей радости, сделались весьма редкими; несколько же времени спустя я этому радовалась еще более, чем вначале, и по причине еще более важной.
Ибо к этому времени мне опротивел не только милорд, но и самый порок; а как у меня теперь возможности предаваться развлечениям и наслаждаться жизнью было более, чем у какой-либо другой женщины на свете, я обнаружила, что рассудок все более убеждает меня искать радостей в более благородных делах, нежели мне прежде приходило на ум; и как только я вступила на путь подобных рассуждений, я начала по справедливости судить о своем прошлом и обо всем моем прежнем образе жизни. И хоть в мыслях моих не было и малейшего признака того, что могло бы именоваться благочестием или пробудившейся совестью, и я была еще далека от раскаяния или хотя бы какого-нибудь родственного ему чувства, в особенности поначалу, тем не менее мое понимание жизни и знание света, и, сверх того, разнообразное множество сцен, в которых мне довелось играть свою роль, — все это мало-помалу, говорю, начало оказывать действие на мой ум; а однажды утром, когда я лежала в постели, уже пробудившись, но еще не вставая, все это отозвалось во мне с такой силой, словно кто-то со стороны вдруг задал мне вопрос: «Теперь-то зачем тебе ходить в шлюхах?» На таковой вопрос естественно было отвечать, что вначале меня на этот путь толкнули нужда и крайность, кои сатана представил мне в еще более безнадежном свете, дабы заставить меня поддаться соблазну; ибо должно признать, что отчасти вследствие того, что я была воспитана в добродетели, отчасти же благодаря врожденному благочестию, в молодости у меня было сильное отвращение к греху; однако дьявол и сила, еще более могучая, чем сам дьявол, — нужда одержали верх, а главное, человек, подвергнувший мою добродетель осаде, повел ее в столь любезной и, смею сказать, неотразимой манере, и все это при содействии все того же нечистого духа — да будет мне позволено верить, что сей последний принимал, если не целиком, то хотя бы частичное участие в направлении моих дел! — словом, как я сказала, человек этот повел свою осаду столь неотразимым образом, что (как я и говорила, описывая события той поры) не в моей власти было противиться ему. Этими обстоятельствами, повторяю, заправляла бесовская сила, причем не только в ту пору, когда она меня склонила уступить;, нет, она, эта сила, продолжала приводить бедственное мое положение в качестве довода, укреплявшего дух мой против доводов рассудка и вести меня по омерзительному пути, по коему я шла с такой неуклонностью, точно считала его законным и честным.
Однако здесь не место задерживаться на этом. Все это было лишь предлогом, пусть и не вовсе лишенным основания, но мне не следовало им воспользоваться; впрочем, отбросим сейчас все это, говорю, как не идущее к делу; теперь же сам дьявол не мог снабдить меня ни единым доводом, либо вложить мне в голову хоть какую-нибудь причину, — нет, как бы он того ни хотел, он не мог бы придумать ответа на этот вопрос: теперь-то зачем мне ходить в шлюхах?
Какое-то время я еще могла, положим, ссылаться в качестве оправдания на то, что дала известные обязательства этому порочному старому лорду и что честь не дозволяет мне его покинуть; как глупо и нелепо, однако, звучит это слово честь в столь бесчестном деле! Как будто женщина вольна продавать свою честь во имя бесчестия — какая омерзительная непоследовательность! Честь требовала, чтобы я возненавидела свой грех, да и самого человека, с которым его вершу, требовала, чтобы я с самого начала противилась всем нападениям, коим подвергалась моя добродетель? и все та же честь, кабы я не была глуха к ее зову, сохранила бы меня честной. Ибо
Все это, впрочем, показывает нам, сколь ничтожными оправданиями и пустяками тщимся мы себя тешить, подавляя попытки совести возвысить свой голос, когда желаем предаться приятному нам греху и сохранить наслаждения, с коими претит нам расстаться.
Однако последнее мое оправдание уже больше не годилось, ибо милорд сам нарушил, отступился от своего обязательства (не стану более называть это честью) и своим небрежением дал мне, справедливый повод совсем с ним расстаться; словом, поскольку и с этой причиной было покончено, мой вопрос — чего ради быть мне шлюхой теперь? — так и оставался без ответа. Ибо ничего не могла я уже привести себе в оправдание, даже наедине с собой. Как я ни была порочна, я не могли, не краснея, ответить, что мне мил разврат и что мне просто-напросто нравится быть шлюхой, — я не могла в том признаться самой себе, — наедине с собой, к тому же это и не было бы правдой. Никогда-то не могла я по справедливости и правде сказать, что я настолько порочна; но, в то время как вначале меня развратила нужда, а бедность сделала шлюхой, побуждали меня продолжать в начатом роде чрезмерная жадность к деньгам и чрезмерное тщеславие, ибо я не в силах была устоять против лести великих мира сего; против соблазна слышать, как меня провозглашают самой прелестной женщиной во Франции, против любезностей принца крови, а впоследствии против собственной гордыни, заставившей меня рассчитывать, и по глупости уверовать (разумеется, без малейших к тому оснований), будто я снискала себе любовь великого монарха. Таковы были приманки, таковы оковы, коими опутал меня сам дьявол. Рассудок же мой в ту пору был слишком ими пленен, чтобы я эти оковы могла разбить, Теперь же со всем этим было покончено. Самая крайняя алчность
