привела ее в чувство и, когда та немного оправилась, спросила ее, что с ней? Бедняжка жалась к ней, целовала ее и, хоть это была здоровая девка лет девятнадцати или двадцати, пришла в такое волнение, что долгое время от нее нельзя было добиться и слова. Наконец, когда к ней возвратился дар речи, она вновь принялась за свое.
— Ах, не говорите, что вы мне не матушка! — причитала она. — Я знаю, что вы моя матушка. — И снова разрыдалась так, что, казалось, у нее вот-вот разорвется сердце. Эми не знала, что и делать; повторить, что она ей чужая, она не решалась, боясь снова вызвать новый припадок горя у девушки; обняв ее за плечи, она прошлась с ней по комнате.
— Но скажи, мое дитя, — спросила она, — зачем тебе непременно хочется, чтобы я была твоей матерью? Из-за милостей моих, что ли? Но если так, то успокойся, я буду заботиться о тебе по-прежнему, как если вы я и в самом деле была твоей родной матушкой.
— Ах, нет, — возразила девушка, — я все равно уверена, что вы и есть моя родная матушка. За что мне такое? Отчего вы, не желаете признать меня своею дочерью и не дозволяете мне называть вас матушкой? Хоть я и бедна, — продолжала она, — но вы меня воспитали, как благородную, и я не принесу вам позора. К тому же, — прибавила она, — я умею хранить тайны, в особенности если они касаются моей собственной матушки.
Тут она вновь бросилась Эми на шею, и, еще раз назвав ее своей драгоценной, родной матушкой, принялась плакать навзрыд.
Последние слова девушки не на шутку встревожили Эми и, как она мне впоследствии сказала, напугали ее; она пришла от них в такое смущение, что не могла совладать со своими чувствами и даже скрыть свое смущение от девушки. Она так и оцепенела: девица же — она была приметлива! — тотчас воспользовалась ее замешательством.
— Драгоценная моя матушка, — сказала она, — ты не изволь беспокоиться; я все знаю; но не беспокойся, говорю тебе, я не скажу ни словечка моей сестре или братцу без твоего дозволения; только не отказывайся от меня теперь, когда я тебя обрела: не скрывайся от меня; мне этого более не вынести — я умру!
— Да что это с девкой? — вскричала Эми. — Рехнулась она, что ли? Послушай же меня, неужели, будь я твоей матушкой, я отказалась бы от тебя — разве ты не видишь сама, что я пекусь о тебе, как родная мать?
Но та заладила одно, как барабан.
— Да, да, да — бубнила она, — вы очень ко мне добры.
Одного этого было бы достаточно, прибавила она, чтобы всякий поверил, что Эми ее мать; у нее же, по ее словам, были другие причины полагать и быть уверенной в том, что Эми ее родная мать; и ах, как ей печально, что ей не позволяют родную ее матушку называть этим именем, ей, родному ее дитяти!
Разговор этот так расстроил Эми, что она не стала допрашивать девушку ни о чем, хоть не преминула бы это сделать, если бы сохранила присутствие духа; я хочу сказать, что ей следовало бы выведать, откуда у девушки такая уверенность; вместо того Эми тут же с нею рассталась и прибежала доложить обо всем мне.
Меня словно громом поразило, а дальше, как вы увидите, было еще хуже; во тогда, говорю, я была как громом поражена и в совершенном недоумении. «Здесь кроется что-то такое, — сказала я тут же Эми, — чего мы не знаем». Однако, вникнув во все, я обнаружила, что подозрения девицы ни на кого, кроме Эми, не падают; и я весьма обрадовалась, что ее притязания не распространяются на меня и что меня у нее и в мыслях не было. Но Спокойствие мое оказалось недолговечным; ибо в следующий раз, когда Эми пошла ее проведать, та снова принялась за свое и осаждала Эми еще неистовее прежнего. Эми пыталась утихомирить ее всеми способами; она оскорблена, сказала Эми, тем, что та ей не верит, и если она не откажется от своих бредней, оставит ее на произвол судьбы, как прежде.
С бедняжкой от этих слов вновь сделался припадок; она плакала так, что, казалось, сердце оборвется в груди, и жалась к Эми, как дитя.
— Зачем же ты, — сказала Эми, — ну зачем ты тогда не образумишься? Я буду продолжать свои попечения о тебе и заботиться, как заботилась раньше и как намерена заботиться и впредь. Неужели ты думаешь, что если бы я была твоей матерью, я бы тебе не призналась? Что за бредни ты себе вбила в голову?
На это девушка сказала ей несколько слов (но и этих нескольких слов было довольно, чтобы напугать Эми до бесчувствия, да и меня тоже) о том, что она прекрасно знает, как обстоит дело.
— Я знаю, — сказала она, — что когда вы покинули *** (здесь она назвала предместье, в котором мы жили), я знаю, что, когда отец всех нас бросил, вы уехали во Францию; да, да, я знаю также и с кем вы уехали, — продолжала девица, — разве вы не вернулись в Англию с миледи Роксаной? Я все знаю; хоть я была тогда еще ребенком, но я обо всем этом слышала.
И она продолжала в этом же духе, чем совершенно вывела Эми из себя; Эми стала кричать на нее, как сумасшедшая, говоря, что больше никогда не подойдет к ней и за версту; чтобы та шла побираться, если ей угодно; а она, Эми, больше никакого дела с ней иметь не будет. Девица — а она была с норовом — сказала, что в этом для нее ничего нового не будет, что она может опять пойти в судомойки и что, поскольку ее родная мать (то есть Эми) отказывается от нее, она вольна делать, что ей вздумается; затем вновь ударилась в слезы и казалось, у ней вот-вот разорвется сердце.
Короче, девчонка напугала Эми до крайности, да и меня тоже; и хоть мы знали, что она пребывала в заблуждении во многом, все же иные обстоятельства ей были досконально известны. Я пришла в большое смятение; но что особенно встревожило Эми, это то, что девушка (то есть моя дочь) сообщила ей, что она (иначе говоря я, ее мать) уехала с ювелиром и к тому же во Францию (правда, она называла его не ювелиром, а домовладельцем); и что он, после того, как мать впала в нищету и Эми увезла всех ее детей, очень за ней ухаживал и впоследствии женился на ней (то есть, на мне).
Словом, сведения, какими располагала девица, были довольно смутные и однако в них заключалось немало правды, так что все наши прежние дела и мои шашни с ювелиром были не столь скрыты от взоров общества, как я полагала; по-видимому, какие-то слухи о них дошли до моей золовки, к которой Эми отвела детей, и та, должно быть, подняла вокруг них достаточно шума. Но проведала она о том, по счастью, слишком поздно, уже после того, как я съехала, а куда — никто не знал, иначе она не преминула бы отправить всех моих детей ко мне.
Все это нам, вернее, Эми, удалось постепенно выведать из разговоров с моей дочерью; впрочем, это были все больше отрывочные истории, слышанные девчонкой так давно, что она не в состоянии была восстановить всю картину в целости; она знала лишь понаслышке, что матушка ее сделалась любовницей бывшего их домовладельца; что тот впоследствии на ней женился; что она уехала во Францию. Прослышав же в бытность свою в моем доме судомойкой, что миссис Эми и миледи Роксана были вместе во Франции, она сопоставила все это с милостями, какие Эми ей оказывала сейчас, и вбила себе в голову, что Эми и есть ее матушка; Эми долго пришлось, с нею повозиться, чтобы заставить ее выкинуть из головы этот вздор.
Когда я вникла в существо дела, насколько позволяли добытые Эми сведения, меня встревожило больше всего то, что моя маленькая негодница уцепилась за имя Роксана и что она знала, кто такая миледи Роксана и тому подобное; но и здесь толку особенного не было, поскольку она так упорно держалась за то, что ее матерью являлась сама Эми. Однако в некотором времени, когда Эми почти удалось ее в этом разубедить и совершенно ее запутать, так что та уже ничего не понимала, своевольная девчонка впала в совершенное исступление и сказала Эми, что если та не является ее матерью, то значит ее матушка — леди Роксана, ибо одна из них — либо Эми, либо госпожа Роксана — должна быть ее матушкой, и что все, что Эми для нее сделала, выполнялось по приказанию леди Роксаны.
— И еще я знаю наверное, — сказала она, — что дама, которая приезжала в Спитлфилдс к моему дядюшке, была туда доставлена в карете леди Роксаны, мне так сказал ее кучер.
На это Эми по своему обыкновению громко расхохоталась; однако, как она мне рассказывала, смех получился довольно кислый, ибо слова девчонки повергли ее в немалое замешательство, и она была готова провалиться сквозь землю, а вместе с нею и я, когда Эми пересказала мне этот разговор.
Как бы то ни было, Эми дерзко стояла на своем.
— Ну, что ж, — сказала она, — раз ты полагаешь себя столь высокого происхождения, что уже миледи
