фактором, объясняющим своеобразный характер его героини. А историческая обстановка, сложившаяся во Франции непосредственно перед отменой Нантского эдикта, позволяла естественно. и правдоподобно мотивировать эмиграцию родителей героини, французских гугенотов, в Англию. В «Примечаниях» отмечены многие другие исторические факты, на которые опирался Дефо в своем романе. Здесь уместно, может быть, указать на историческую точность изображения финансовых операций Роксаны, руководимой сэром Робертом Клейтоном[162], а также и на социальную типичность приобщения Роксаны и ее мужа — голландского купца — к английской знати. Продажа аристократических титулов, имевшая место и ранее, стала знамением времени в эпоху, последовавшую за падением династии Стюартов. Превращение отъявленной авантюристки с темным, чуть ли не уголовным прошлым, в знатную даму, изображенное в «Роксане», по-своему дополняло сатирическую характеристику английской аристократии, данную писателем в начале века, в «Чистокровном англичанине».
Психологическая глубина в сочетании с социальной типичностью' характеристик и ситуаций — таковы отличительные черты «Роксаны», позволяющие видеть в этом последнем романе Дефо значительное, новаторское произведение — примечательный памятник западноевропейской повествовательной литературы XVIII в.
От переводчика
Особенности стиля, художественного метода и жизненной установки Дефо ставят некоторые проблемы перед тем, кто. берется работать над его романами.
С точки зрения переводчика, самая головоломная из них — подкупающая и загадочная простота повествовательной манеры Дефо. Что это — простодушие человека, который «пишет, как говорит», или изысканное мастерство? В «Роксане», как и в других романах Дефо, автор на первый взгляд полностью сливается с лицом, от имени которого ведется повествование. В книге нет делений на главы; как всякий бесхитростный рассказ, она изобилует повторами, все персонажи — будь то беспутный пивовар, заморский принц, состоящий при дворе Людовика XIV, голландский негоциант или сама англичанка-француженка Роксана — говорят одним языком. Язык этот — разговорный, даже простонародный; некоторая аграмматичность — вернее, синтаксические алогизмы — наблюдается не только в диалогах, но и в тексте, идущем от рассказчицы. Переводчик не пытается их воспроизвести на русском языке; упомянутое явление присуще не одному Дефо — оно встречается в английской литературе его эпохи, и даже последующей, вплоть до конца XVIII в. От подобных погрешностей не свободен даже такой стилист, как Голдсмит. Казалось бы, можно раз и навсегда решить, что метод писателя — сознательно ли им избранный или единственный ему доступный — укладывается в понятие, определяемое термином «сказ». При более внимательном чтении текста, однако, обнаруживается, что дело обстоит не так просто.
Дефо перевоплотился в Роксану. Но, кроме того, и сам он — вольно или невольно — передал своей героине нечто и от своей личности, от своих мыслей. На всем протяжении романа она высказывает собственные взгляды Дефо (на такие, например, вопросы, как брак, религия, сословные и национальные предрассудки). Он заставляет эту падшую, хищную женщину, для которой как будто не существует ничего святого, выступать то в роли воинствующего протестанта, каким он был сам, то в роли, как бы теперь сказали, «борца за женское равноправие». И все это почти не меняя языка — деловитого, монотонного и суховатого, на фоне которого время от времени мелькает сочное словцо. Почти не меняя. В этом «почти» один из подводных камней, о который рискует разбиться переводчик. На самом деле, — язык романа гораздо богаче и разнообразнее, чем может показаться поверхностному взгляду. Так, например, язык Эми все же обладает некоторыми индивидуальными особенностями — он грубее, острее и эмоциональнее, чем у других персонажей, а когда опостылевший Роксане вельможа-развратник, убедившись в своей «отставке», выражает досаду, мы слышим стариковское раздражение и в словах его, и в том, как он одну и ту же фразу повторяет несколько раз; в речах квакерши — опять-таки ненавязчиво, почти неуловимо Дефо заставляет нас почувствовать тот особый сплав подлинного доброжелательства, человеческого достоинства и ханжества, который характеризует среду, к какой она принадлежит; достигается это не столько лексикой и введением такого внешнего отличительного признака, — как не принятое в английском обиходе обращение на «ты», сколько ритмом ее речи, плавной, с закругленными оборотами, подчас отдающей книжностью. Донести эти нюансы, не нарушая цельности повествовательной ткани, следовать особенностям стиля автора, не впадая при этом в стилизацию, — таковы задачи, которые ставил перед собой переводчик. Комментатор сталкивается с другой особенностью романа — с его хронологическим своеобразием. В книге как бы сосуществует несколько календарей, или летосчислении. Дефо ведет довольно точный — с отклонениями в 5—6 лет — отсчет событий, касающихся героини. (Наибольшие погрешности с точки зрения ее биографии наблюдаются там, где речь идет о ее детях, что, впрочем, при ее плодовитости, не удивительно — общее число их составляет чуть ли не дюжину!) Этот отсчет можно условно назвать календарем Роксаны. Он охватывает примерно полстолетия (1673—1723) (последняя дата дается условно, исходя из года окончания романа; на самом деле «календарь Роксаны» несколько выходит за этот предел: героиня романа, по ее календарю, продолжает жить еще лет десять после того, как автор поставил точку). И, разумеется, этот календарь ни в коей мере не совпадает с календарем двадцатипятилетнего правления Карла II (1660—1685): для того, чтобы на пятом десятке своей жизни блистать при его дворе, Роксане следовало бы родиться по меньшей мере лет на тридцать или сорок раньше, чем указано в строках, которыми открывается ее жизнеописание.
Но эти же первые строки служат как бы камертоном для уха, настроенного на историческую волну. Если внимательно сопоставить рассыпанные по всей книге реалии, обнаружится, что героиня ее жила в определенную эпоху — в ту самую, в какую жил ее старший современник Даниэль Дефо. И если в романе нет прямых упоминаний событий, развертывавшихся в ту эпоху, ассоциации, вызываемые географическими наименованиями, на которые Дефо не скупится, как бы косвенно сигнализируют нам об этих событиях. Поэтому мы находим возможным говорить о втором календаре, лежащем в основе романа, — календаре историческом.
И, наконец, в книге незримо присутствует третий календарь: бурная жизнь автора романа, не вторгаясь в фабулу дает о себе знать, как отдаленные раскаты грозы. Назовем его календарем Даниэля Дефо.
Все эти — условные, разумеется, — три календаря мы и пытались не упустить из виду, подготовляя примечания.
В целях уточнения реалий, встречающихся в книге, составителю комментария пришлось окунуться в мемуарную литературу эпохи. Здесь нужно в первую очередь назвать знаменитый «Дневник» Самуэля Пипса (1633—1703)[163], заметки английского архитектора Джона Ивлина (1620—1706)[164], недавно опубликованные у нас любопытные записи русского дипломата Андрея Матвеева (1668—1728)[165], сделанные им во время пребывания при дворе Людовика XIV, куда его командировал Петр I в начале XVIII в., и столь любимые Пушкиным «Записки герцога де Грамона», автором которых является англичанин Антони Гамильтон (1646—1720)[166] . Отдельные эпизоды, рисующие нравы этой эпохи, а также описания реальных лиц из окружения Карла II, встречающиеся на страницах упомянутой мемуарной литературы, наводят на мысль, что Дефо, создавая образ своей героини, сверялся с жизнью. К тому времени, как он достиг зрелого возраста, эпоха Карла II уже отошла безвозвратно. Отошла, но не отшумела, и Дефо безусловно были известны анекдоты и устные предания, относящиеся к той поре. В частности, Дефо, страстный книгособиратель, мог быть знаком с «Записками де Грамона» («Memoires du Comte de Grammont»), опубликованными в 1713 г. на французском языке и в 1714 г. на английском.
Ниже приводятся кое-какие сведения о женщинах времени правления Карла II — фрейлинах, актрисах, куртизанках и аферистках, наиболее ярко запечатлевшихся в памяти современников, которые могли — каждая какой-нибудь чертой характера или биографии — послужить натурой для Роксаны.
Одной, из наиболее влиятельных фавориток Карла II была леди Каслмейн, урожденная Барбара Вилльерс (1640—1709). Красавица из аристократической семьи, она девятнадцати лет вышла замуж за Роджера Палмера, которому Карл дал титул графа Каслмейна после того как сделал его жену своей любовницей (1660). В 1670 г. он даровал ей титул баронессы Нонсач, графини Саутгемптон и герцогини» Кливленд. Она принимала деятельное участие в дворцовых интригах, имела от короля шестерых детей, трем из которых он пожаловал высокие титулы. В начале 60-х годов король постоянно ужинал у нее, «тайно»
