же громозвучный заключительный аккорд.
Компания из пятерых человек заняла центр гостиной для игры в «бутылочку» на раздевание, используя, кажется, пузырек с детским маслом. Зрители расположились в три ряда на диване, явно игнорируя тот факт, что одна из подушек дымится. В углу напротив меня виднелось скопление лежащих тел вокруг чего-то булькающего вроде кальяна. Еще одна толпа собралась у широкого настенного телеэкрана — тот, кто не успевал прокричать «Еще тысяча девятьсот девяносто девятый!» в ответ на очередное «в новом тысячелетии» из уст престарелого Дика Кларка, должен был глотнуть из литровой бутыли мятного ликера. Какой-то непонятный младенец в пеленках новогодней расцветки малевал что-то на стене мелом. Приглядевшись, я понял, что это карлик, и рисует он вполне профессионально, в изысканно-непристойной манере. В соседней комнате грохотала музыка, заглушая звуки фонтанирующей рвоты, пол дрожал от топота танцующих. Казалось, трясется весь дом, однако ничто не в силах было прервать сон женщины, похожей на мышь, которая каким-то образом сумела уместиться наверху узкой книжной полки в полутора метрах над полом.
Никогда не понимал, какой смысл в этих вечеринках. Там вечно или жара, или холод, мертвая тишина или уши ломит от грохота, жуткая толпа или не с кем словом перемолвиться, нечего выпить или повальная пьянка — в общем, одни крайности. Не помню ни разу, чтобы в гостях я чувствовал себя хотя бы просто хорошо. Наверное, так и не бывает, во всяком случае, новогоднее сборище у Мэри Энн уж точно таким не было.
— Ты только представь себе, — весело щебетала она, помогая мне переступить через бездыханное тело, закутанное, словно элегантная мумия, в сорванную штору — видимо, ту самую, — сейчас по всему миру, наверное, проходят миллионы таких же точно вечеринок!
— Боже мой, какой ужас.
— Эх ты… Да где же, черт возьми, этот грек?
Мы вошли в кухню, чудом сохранив головы — массивная расписная тарелка, просвистев в воздухе, вдребезги разбилась о стену возле самой двери.
— Ах ты, сука!
— Ублюдок!
— Мелисса! Жюль! — поспешила вмешаться хозяйка. — Что вы творите! Это же праздничный сервиз!
— Извини, Мэри Энн, но он заслужил! Я поймала его в ванной с этой шлюхой Уной!
— Говорю же тебе, я просто помогал ей застегнуть платье!
— А как, интересно, оно вообще оказалось расстегнутым?
— Ну, ну, — заворковала Мэри Энн. — Немедленно поцелуйтесь и помиритесь! Неужели вам приятно начинать новое тысячелетие с глупой размолвки?
Решив, что сделала для примирения все возможное, она торжествующе схватила с окна бутыль «смирновки» и от души плеснула в грязный стакан с пятнами губной помады, не забыв добавить и в свой.
— Вот, это тебе! А теперь, если только я найду… Ой, да вот же он!
Она схватила меня за рукав и подтащила к фигуре, восседавшей в одиночестве на кухонном столе.
Если соединить Кита Ричардса на пике героиновой зависимости с Чарльзом Буковски после шестимесячного запоя, а потом добавить немного от тела Майлса Дэвиса перед самой смертью, получится примерно то, что я перед собой увидел. На нем были сандалии и что-то длинное из голубого атласа наподобие ночной рубашки, а в руке виноградная гроздь, от которой он с высокомерным видом откусывал по ягодке. «Распущенность» — пожалуй, самый сдержанный термин, словарную статью о котором он мог бы проиллюстрировать.
— О, привет! — расплылась в улыбке Мэри Энн. — Хочу вас кое с кем познакомить. Вот, это Лорен! А это… о, извините, я запамятовала, как ваше имя.
— Бахус, — проронил он снисходительно, с ленивой размеренностью пережевывая виноградину.
Я почти ощутил ветерок, который подняло это славное имя, промчавшись мимо ушей Мэри Энн.
— Ну что ж, мистер Бэкус, желаю вам с Лореном приятной беседы, а я пойду пообщаюсь с народом.
Она вышла. Вокруг нас с Бахусом сомкнулась странная тишина, оставив мир где-то в стороне. Я искал, что сказать, пытался придумать повод. Навыки общения — стойкая вещь. В конечном счете решил слегка съязвить:
— Ты что-то похудел, друг! Прямо не узнать. И без венка на голове. Что, забыл заскочить в цветочную лавку? Погоди, не отвечай, я и так догадаюсь… Общество анонимных алкоголиков плюс тренажерный зал — так?
Проглотив остатки водки, я с усмешкой уставился на него, ожидая реакции.
Бахус перестал жевать. В его взгляде не было ни враждебности, ни дружелюбия. Насладившись виноградиной до последнего атома, он заговорил:
— Издеваешься? Диснеевец хренов.
Я не сразу сообразил. Потом прыснул со смеху.
— Во-во, — продолжал он. — Клянусь Герой, я их чуть было в суд не поволок, когда вышел тот говенный мультик. Полным придурком меня выставили! Пентюх с ослиными ушами, да еще молнии боится! Это я-то, которому Зевс роднее, чем тебе утроба твоей мамаши! Потом, правда, передумал, баблом взял, до сих пор мне тридцать процентов отдают с каждой кассеты.
— Круто, — протянул я. Оторвал виноградину, подбросил на руке и запустил в угол. — Значит, теперь тоже в деле…
Водка на пустой желудок ударила в голову. Мне вдруг стало отчаянно весело. Оно даже и к лучшему, легче будет сделать то, что решил. Я потянулся к бутылке, намереваясь продолжить, но Бахус остановил меня:
— Погоди, дай мне.
Я недоуменно подставил бокал, и он поднял над ним руку. Прямо из ладони хлынула рубиновая струя, как будто из ран Христовых.
— Шланг в рукаве, — хмыкнул я, стараясь не выказывать удивления.
— Можно и так сказать, — пожал плечами Бахус.
Я осторожно пригубил напиток.
Прохладный бриз на зеленом склоне холма, брызги морской пены, жаркое солнце и прохладный ручеек в тени дубовой рощи. Вот это вино!
Голова закружилась, легкая, как облачко у Водсворта. Голос моего собеседника доносился словно из другой звездной системы.
— Вечеринки, пиры, карнавалы, оргии, сатурналии… можешь звать как угодно, Плутон их забери! Ну, или если уж дуть в мою дуду, то вакханалии. Так или иначе, суть одна, и законы одни и те же. Я бы мог вот такую книжищу о них написать! А о таких, как ты, — отдельную главу…
Я отхлебнул еще божественного вина.
— А что во мне такого особенного?
— Ты ложка дегтя, — фыркнул он. — Самоубийца. Пугало, урод.
Я зябко передернул плечами.
— Ну, так и что? Отговаривать собрался, да? И не…
Бахус примирительно поднял ладони. Ни шлангов, ни отверстий я там, к своему удивлению, не заметил.
— Да нет, просто мое мнение… Так сказать, взгляд с Олимпа.
Мне вдруг стало не до разговоров. Жизнь кончена. Уже без четверти, скорее бы.
— Ну и сидел бы там, — процедил я, поворачиваясь к двери. — Что тебе здесь понадобилось? Больше пойти некуда?
— Я и так везде, — рассмеялся Бахус.
Я обернулся.
— Как это?
