— Если бы герцог узнал, о чем ты спрашиваешь, через час у него был бы новый дегустатор.
— Послушай, ну кому повредит, если ты научишь меня паре вещей, которые спасут жизнь мне и моей дочери? А может, и тебе. Или ты не скажешь мне, потому что ничего не знаешь?
Прежде чем он успел ответить, я добавил:
— Ты каждую неделю приносишь герцогу новое снадобье, а он все жалуется, что не может просраться. Но ведь трахаться он тоже не может!
Последнее было неправдой:
— Это тебе герцог сказал?
— Нет, Бьянка.
На улице стемнело. Зазвонил колокол, предупреждая всех, что сейчас закроют ворота. До нас донеслись голоса стражи.
— Ты врешь! — нервно засмеялся Пьеро.
Стража прошла мимо дверей.
— Нет, не вру! — громко ответил я.
В дверь постучали.
— Пьеро! Все нормально?
Пьеро уставился на меня. Если бы меня застукали в магазине, нам обоим не поздоровилось бы. Я открыл рот, словно намереваясь сказать что-то еще, и тут Пьеро крикнул:
— Все в порядке!
— Buona notte.
Мы стояли во тьме, пока голоса не смолкли.
— Меня могут убить за такие штучки, — сказал Пьеро. — Если люди увидят нас вместе, они решат, что мы замышляем заговор против Федерико.
На это я ответил, что я соглядатай герцога. Иначе разве я осмелился бы так разговаривать с ним? А потом поклялся, что сохраню свой визит к Пьеро в тайне, о которой не проболтаюсь даже самому себе.
Но он все мялся и жался.
— Если ты хочешь узнать о болиголове, почитай про смерть Сократа. Это все, что я могу тебе сказать.
— А кто такой Сократ?
— Грек, которому приказали выпить яд в наказание за преступления против государства. Прежде чем выпить яд, Сократ произнес тост. Да, он был настоящий храбрец! — Я кивнул, хотя мне это казалось глупым. — Умирая, он велел своим друзьям отдать один из его долгов.
Это звучало еще глупее, но я придержал язык.
— Что это? — Я взял с полки сосуд с розовыми лепестками. — Я видел его раньше.
— Поставь на место! — Пьеро протянул ко мне толстенькие ручки и выхватил склянку. — Это шафран луговой. Смертельно опасен. Смертельно. Одна капля — и во рту у тебя горит, как в аду. Три дня ты мучаешься жуткими болями в желудке. А потом умираешь.
Стало быть, ему известно кое-что о ядах! Надо слегка польстить ему и сказать, что я буду счастлив, если он научит меня всему, что знает сам.
— Ты, должно быть, очень смелый, если живешь в окружении таких смертельно опасных веществ. Я бы побоялся.
— Уго! — сказал он с улыбкой. — Мы же не дураки, верно? Пока человек знает, что делает, ему ничего не грозит.
— Но разве всегда должно пройти несколько дней, прежде чем яд…
— …убьет кого-нибудь? Нет. — Пьеро осторожно поставил сосуд на место. — Горький миндаль убивает за несколько часов, и мучения при этом еще сильнее. Я никогда не использовал их, — торопливо добавил он, — но мне говорили, что одна женщина в Губбио так отравила своего мужа.
— Федерико тоже отравил брата этим ядом?
— Нет, это был аконит. Но я не…
— А Лукка? — перебил я его.
— Лукка? Он был неряхой. Редко мылся, и под ногтями у него была грязь. Федерико просто сказал всем, что Лукка пытался его отравить, чтобы запугать… — Он снова осекся. У него задергалась щека. — Я слишком много болтаю.
— Это я тоже видел, — сказал я и быстро взял другую склянку.
— Обычный одуванчик, ничего особенного. А вот это… — Пьеро взял другую банку, — волчья ягода. Ты наверняка их видел, они растут повсюду. От них все тело начинает зудеть, а руки словно покрываются волчьей шерстью. Потом ты умираешь. В принципе от ядов всегда умираешь. Порой истекая кровью, порой мучаясь от поноса, порой изнемогая от того и другого одновременно. Но умираешь всегда, причем с ужасной болью. Вот это белена. — Он показал на пахучее зеленое растение. — Лучше всего она растет на человеческом дерьме. — Пьеро так разошелся, что жаждал поделиться со мной всеми своими познаниями. — Ты слыхал о Цезаре Борджиа? Он придумал отраву, названную тарантеллой. — Пьеро закрыл глаза, словно стряпал зелье. — Это слюна свиньи, подвешенной вниз головой, которую бьют до тех пор, пока она не взбесится.
Я спросил, как можно узнать, что свинья взбесилась. Пьеро хихикнул.
— Дня через три, не больше. Ты бы тоже сошел с ума, если б тебя подвесили вверх ногами и избивали, верно? Но все отравы вместе взятые не так ядовиты, как эта. — Он взял маленькую склянку с серебристо-серым порошком. — Мышьяк. Доза размером в полногтя может убить человека. Мало того: он безвкусен и не имеет запаха. От него сразу же начинаются рвота и неудержимый понос, а также безумная головная боль. Тебе кажется, будто тебе в череп забивают гвозди. Да, и еще ужасный зуд. Кроме того, некоторых людей мучают головокружения и кровотечение сквозь кожу. А в конечном итоге — полный паралич.
Он облизнул губы, кивая в такт своим словам, словно стараясь убедиться, что ничего не упустил.
— Императоры в древнем Риме принимали по нескольку крупинок в день, чтобы выработать иммунитет.
— И это помогало? — спросил я.
— Кто знает? — хихикнул он. — Они все давно мертвы.
— А что мог бы применить отравитель из Венеции?
— Из Венеции? — Пьеро повернулся ко мне лицом. — Кто-то едет из… — У него опять задергалась щека. Он окунул пальцы в банку с жиром, рассеянно втирая его в лысину. — Что ты слышал?
— Ничего. Я просто спросил. Buona none.
Я возвращался во дворец, сжимая в руках горстку украденного мышьяка, и все вспоминал, какое лицо сделалось у Пьеро, когда я сказал ему о Венеции. На кратчайший миг в глазах его мелькнул лучик надежды — как птичка, пролетевшая мимо на фоне заката. Этот лучик надежды напомнил мне еще раз: как бы я ни старался спасти Федерико, никто не станет оплакивать его смерть.
Глава 13
Пия приехала прохладным сентябрьским днем с целым обозом придворных и слуг. Она была вся сморщенная, жирная и ростом даже меньше Эмилии. Издалека казавшаяся похожей на белую изюмину, она привезла Федерико коня, Эмилии — платья, а также подарки их сыновьям Джулио и Рафаэлло. Поселилась теща герцога в покоях Джованни, хотя и заявила, что там слишком тесно, и в первый же вечер потребовала, чтобы Федерико пристроил к замку еще одно крыло.
— Возьми моего архитектора, он учился у Кандоччи. Все говорят, что мой дворец — самый прекрасный в Венеции.
Пия шаталась по замку, разговаривая со всеми подряд, хватая людей за локти, спрашивая, чем они занимаются, и рассказывая, насколько лучше и проще это делается в Венеции. Голос ее, громкий, как труба, и вдвое более пронзительный, эхом отдавался от стен. Она играла в триктрак с Эмилией и Джованни или в
