зноя воздух, на квадрат неба и на гораздо более далекие лоскуты полей. В его молчании нет ничего многозначительного — такое обычно устанавливается по завершении трапезы. Когда нет надобности говорить, потому что все идет своим чередом, человек пребывает в мире с самим собой, ему хорошо, и к этому нечего добавить.
Он закуривает сигарету, вытягивает перед собой ноги.
Он пускает клубы дыма в потолок в той наигранной позе, какую принимают люди, курящие от случая к случаю. Даже и сейчас на лице его застыло напряжение. Только ли из-за того, что оно никогда не бывает в покое? Из-за лба ли, перегороженного густыми бровями и отвесно спускающегося к глазам?
Готов поклясться головой, что за всем этим благостным покоем притаилась где-то в глубине хитрость, или насмешка, или черт знает что еще. Сощурившись, он продолжает курить. Ожидание (или вопрос) по- прежнему парит над нами, еще более реальное благодаря своей безликости. Оно блуждало, витало над нами еще за обедом. Оно блуждает, витает над нами и теперь, все такое же невидимое и вместе с тем ощутимое. Оно, я думаю, даже уселось фамильярно рядом с нами, а может, чуть поодаль. Совершенно непринужденно, как если бы у него были все основания находиться тут, и нам оставалось лишь смириться с этим.
Или же сделать что-нибудь, чтобы оно перестало быть этим призраком ожидания, вопроса.
Бесплодные размышления нервируют. Может, действительно сделать что-нибудь?
Именно в этот момент Маджар выпускает один за одним три клуба дыма и безразличным тоном спрашивает:
— Вы поедете с нами в воскресенье, Жан-Мари?
Предметы обстановки. Воздух комнаты. Все застыло в молчании.
— Мы собираемся прогуляться по Улад Салема.
Мне кажется, что не в молчании, а в напряженном внимании. Говорю:
— Что за вопрос, конечно.
Значит, вот что это было.
Всего лишь это. То, чего я ждал и что он, увиливая и бродя вокруг да около, не решался сказать на протяжении двух с лишком часов; то, ради чего я сюда пришел.
Главным образом за этим. Исключительно за этим. Чтобы услышать нечто в этом роде. Это ясно. Теперь в этом уже нет ничего необычного.
— Это чтобы знать точно, — говорит он.
— Чтобы знать точно? — переспрашиваю я.
Маджар говорит:
— Ну да, черт возьми, чтобы знать точно, расположены ли вы ехать и на этот раз. Чтобы быть уверенным.
— И для проверки?
Он смотрит мне прямо в глаза. Смеется.
— Нет. Вы же знаете, что нет.
Потом добавляет:
— С вами… Нет, речь не об этом. Так даже вопрос никогда не стоял. Дело в том, что вы нам нужны.
— Вы хотите сказать, на сей раз не так, как раньше? По-другому?
— В некотором смысле — да.
Он делает последнюю затяжку. Тщательно раздавливает окурок в пепельнице, Я спрашиваю:
— А именно?
— Чтобы отыскать воду.
Я говорю: что вы сказали? Да, именно так:
— Что вы сказали?
Он улыбается.
— В самом деле, воду.
Улыбка остается. Более того, она делается более очерченной. Я гляжу на него. Я удивлен.
Перед моими глазами снова встают степи — угодья феллахов. Это он привел нас туда в прошлом декабре. Бесконечные просторы с редкой, выщипанной травой. Мы шли. Вокруг только степь да черные островки деревьев меж громоздящихся тут и там скал. И так на много лье. Каждое вади[2] являло собой скопление костных останков на чистом песчаном ложе. Ветер хлестал землю, выкачивал из воздуха последнюю влагу, гнул и ломал стебли растений. Шатался среди гор с оползнями на кручах — величественных громад, облитых ярким светом.
Но вот пустынная ясность вдруг взбаламучивается вспухающими сгустками копоти. Этот лишенный души клубок змей беззвучно корчится, образует ядро нарождающейся омерзительной мощи. Неведомо откуда подкрался сумрак. Должно быть, выполз из расщелин. Ветер снует теперь бесшумно. Источают ярость холодные огни. Горизонт отступает под натиском тени.
Зависла оранжевая полоска дня. Край земли по-прежнему отодвигается вдаль. Мы словно вступаем в царство неизвестности. Погружаемся в призрачное сияние. Оранжевая полоска дня тает.
Расстилается фиолетово-пепельная ночь, ночь без света и тени. В порывах ветра чудятся торопливые, захлебывающиеся голоса. Ноги нам царапают жесткие стебли, а лицо сечет то ли песок, то ли соль. Слепит. Я провожу ладонью по глазам: влажно. Это снег. Метель бушует, ярится, ревет. Вовлекая все в свою круговерть, она пресекает дыхание, обжигает лицо.
Нас встречают необычно широкоплечие, чернее ночи фигуры, оборотившиеся спиной к ветру. Все входят в приземистые домики, о существовании которых до сих пор никто не подозревал.
Наутро земля сверкала, словно покрытая коркой окаменелой соли. Воздух звенел морозной чистотой. Небо лучилось, глубокое и ясное.
Вышли феллахи в каких-то лохмотьях. По виду они были как большие насекомые. И по походке тоже. Все вокруг стало походить на черно-белый кошмар.
Вновь разыгрался на этих глазурованных солнцем и снегом просторах ветер, гласом медной громады отозвались горы. На порогах заплясали вихри. Лощины, высохшие русла, откосы, каменистые уступы — все это гигантское чрево было выскоблено, вычищено, выметено. Ветер снова прошелся по земле жесткой скребницей.
— Хорошо, договорились, — произношу я.
Он сам это рассказал. Сказал, как это произошло. Разговор шел о бaраке[3] и как-то сам собой перешел на способности, какими бывает наделен тот или иной человек. Эти вещи трудно объяснить, я их просто чувствую. Сначала господин Эмар сказал, что не следует особенно на все это уповать. Да-да, именно так и сказал: «уповать». И только немного погодя добавил:
— Правда, отдельные результаты…
И тогда он сказал, что владеет даром лозоискателя. Но сделал оговорку:
— Более или менее.
Это он сказал смеясь. Он добавил, что не сам это обнаружил, это выявил в нем один из его дедов.
— Точнее, двоюродный дед по материнской линии.
Сам бы он об этом и не подумал. Но его дед — тот интересовался, даже не интересовался, а страстно увлекался подобными вещами.
— Собиратель странных явлений, — пояснил господин Эмар.
«Да мы не знаем и четверти того, что происходит в мире. А из этой четверти и четверти не можем объяснить».
Так говаривал его дед. Я-то понимаю, что он под этим подразумевал. Он мог бы добавить, что и по поводу объяснимой четверти еще много чего можно было бы сказать. Но он, похоже, знал кое-что и из того, чему не было объяснений. И господин Эмар сказал:
— Он, должно быть, проверил обоснованность некоторых своих утверждений и с тех пор немало продвинулся по пути постижения тайн природы. — И, помедлив, добавил: — Во всяком случае, я ему этого
