Мы сели в машину.
…Солнце повисло низко над Тихим океаном, как гигантский темно-оранжевый гулаб-джамун, приготовленный волнам на съедение. Мы с Равеном убрали остатки нашего пикника. Я смотрю, как он стоит спиной ко мне и крошит остатки хлеба чайкам, как неловко опущены его плечи, потому что нелегко ему было поднимать со дна всю эту историю, где он давно ее похоронил, переживать ее вновь, оживляя словами. Мне хотелось сказать так много: какой печалью и изумлением наполнила мое сердце его история, как я польщена, что он доверил ее мне, как, слушая его, я вбираю в себя частичку его боли, которую надеюсь излечить. Но чувствую, что он не готов услышать от меня все это.
И, кроме того, история еще не закончена.
Но Равен поворачивается ко мне с решительной улыбкой.
— Ну, хватит прошлого на сегодня, — заявляет он, как будто только что водворил его туда, где ему и положено находиться, до следующего раза. Если только такое возможно. — Не прогуляться ли нам немного по пляжу? У нас как раз есть еще немного времени пройтись вдоль берега, — перед тем как придет пора возвращаться. Если ты хочешь, конечно.
— Да, — отвечаю, — хочу. — А глубоко во мне под печалью и желанием утешить — так противоречиво наше сердце — зашевелилась эгоистическая надежда, почти к стыду моему: вглядеться. Позвать. Змеи.
Безосновательная надежда приносит только разочарование. Так сказала бы Мудрейшая.
Но я не могу перестать об этом думать. Что-то такое в воздухе: дух благословения, незаслуженных даров изливается на землю вместе с густыми потоками дымчато-золотистого света. Если змеи когда и придут ко мне, то сегодня.
В самом конце. Когда наступит время возвращаться. Я направляю к ним свой зов.
Мы идем по холодному рыхлому песку, чувствуя, как он проваливается под ногами, облепляет наши лодыжки.
О, океан, как давно это было. Каждый шаг — воспоминание, боль старых ран. Как в той древней легенде о девушке, что хотела стать лучшей танцовщицей во всем мире и обратилась за помощью к колдунье. Та сказала, хорошо, но каждый твой шаг будет — словно ты ступаешь по острым ножам. Если ты выдержишь боль — то произойдет по-твоему.
Мама, кто бы мог подумать, что этот вкус соленых брызг на моих губах и то что я бреду подле человека, которого не должна любить, вызовет во мне тоску по тем наивным временам, когда ты решала все за меня.
— Есть моменты в нашей жизни, — говорит Равен, — ты точно должна это знать, — несколько драгоценных моментов, когда нам дается шанс все исправить, загладить все, что мы натворили в приступе гнева. У меня был такой момент, и я упустил его.
Мы возвращались, медленно шагая по своим собственным следам. Морской воздух, как наркотик, обостряет все мои чувства. Я ощущаю все с кристальной ясностью: то, как водяные капельки на мгновение взметаются в воздух, когда волна разбивается об утес, как растут крошечные розовые цветы в трещинах между скал, абсолютно голых на первый взгляд, и больше всего — как оживает сожаление в голосе Равена, по мере того как он вновь дает себя захватить подводным течениям памяти…
— Это были несколько секунд, когда в тот день мы возвращались домой, и машина остановилась на красный свет. Мама сняла руки с руля и устало потерла глаза. Я смотрел на изгиб ее длинной шеи, теперь такой обнаженной и беззащитной, и во мне пронеслась мысль: обнять ее, назвать ее по-детски волшебно «мамочка», и все сразу вернется на свои места. И не надо будет больше никаких извинений или обвинений.
Пусть кожа коснется кожи, и все решится без слов, когда ты уткнешься лицом в ее шею, в этот такой родной аромат.
Но что-то удержало меня, и я не смог сдвинуться с места, так и оставшись в каменно-тупой неподвижности. Может, это было что-то подростковое: когда ты начинаешь переживать свою отделенность от родителей, чувствуешь себя один на один со своими страданиями. А может, просто детская злоба: пусть ей будет так же больно, как мне. А потом загорелся зеленый свет, и она снова взялась за руль.
…Я представляю, как они едут вместе — кровно связанные друг с другом, непреодолимо и от этого еще более мучительно, мама и сын. Я чувствую комком в горле всю горечь слов, которые скопились у них внутри. И я знаю, что с каждой милей высказать их все трудней. Потому что с каждой милей они отдаляются друг от друга, как и от того благословенного краткого мига, который был им дарован. Несмотря на то что их дыхания смешиваются, а ее локоть задевает его, когда она тянется переключить передачу. Расстояние между ними увеличивается, пока не становится слишком велико, чтобы можно было его одолеть даже за жизнь.
— После того дня я стал другим человеком. Как будто мой устоявшийся мир резко перевернули, и он лишился определенностей. Мы по-прежнему занимались обычными делами: моя мама возила меня к дантисту, или мы в магазине выбирали одежду к школе. Я взглядывал на нее, чтобы что-нибудь сказать, но внезапно перед глазами мелькало кадром воспоминание о той темной комнате и искажало все вокруг меня. Я мог стоять и тупо смотреть на джинсы Levi’s, о которых грезил месяцами, или на табличку дантиста в приемной, которая гласила: «Зачем вам чистить зубы все трудиться — почистите лишь те, что могут пригодиться» — и в прошлый раз, когда я здесь был, показалась мне очень смешной. Но отныне все это не имело никакого значения.
…По мере того, как я его слушала, страх все более накрывал меня своим темным крылом. Если только малейшее соприкосновение с истинной силой сказалось в нем таким чувством утраты, то что должно статься со мной, Тило, которая поставила на карту всё, чтобы стать Принцессой? Как я смогу перенести, если специи все же оставят меня?
И, Тило — всем, что ты себе позволяешь сегодня, не подталкиваешь ли ты их к тому, чтобы отринуть тебя.
Мне хочется остановить Равена. Сказать: «Хватит, отвези меня обратно в мой магазин». Но я не могу прервать историю. К тому же Харон ждет.
Завтра, сказала я специям, желая быть искренней. С завтрашнего дня я буду послушной.
Крики чаек над нашими головами — как хриплый смех…
— Моя мать тоже изменилась. Что-то ушло из нее в тот день в машине, — какая-то внутренняя целенаправленность, какая-то страстность, которая, возможно, вся вылилась в это роковое «нет». Она вела себя как обычно: весь дом был дотошно прибран и сиял — но делалось это уже не с той ревностной верой. Если раньше она любила радио — и оно все время было включено у нас в доме, — то теперь, когда я приходил из школы домой, я видел, что она сидит у окна в полной тишине и смотрит через дорогу на пустую площадку, заросшую длинными, покачивающимися сорняками. Может быть, путешествие к своим истокам заставило ее осознать, что, несмотря ни на что, она не сумела сделать главного — перечеркнуть в своем сердце ту сторону своей жизни.
Но все это я обдумывал уже гораздо позже. А в то время, констатируя краткое замешательство, когда она торопливо вставала, чтобы приготовить мне бутерброд, становилась опять матерью, я думал — вина. И с той особой жестокостью, на которую только способны дети к своим родителям, я думал: «Хорошо. Она этого заслужила». И придумывал способы, как наказать ее еще сильнее.
Одним из таких способов было сидеть и смотреть на нее. Просто сидеть и смотреть неподвижным взглядом, как она хлопочет по дому: моет полы, протирает мебель — но там, где прежде в ее движениях я видел природную грацию и так восхищался ею, теперь видел только вымученное усилие. Усилие, направленное на то, чтобы как можно больше отличаться от тех женщин, которые были там: с сальными волосами, с выводком детей, толпящихся вокруг них и с хныканьем дергающих за подол выцветших платьев. Женщин, переставших следить за собой и за тем, как они живут, — чего она решила никогда не допускать в своей жизни. Я притворялся, что занят уроками, а сам следил, как она помогает отцу разбирать счета — ее пальцы проворно бегали по кнопкам калькулятора. Я сидел в углу комнаты с книжкой, а сам наблюдал, как она разливает чай в чашечки из сервиза для своих друзей из церкви, предлагая всем по очереди песочное
