— Я не желаю о ней разговаривать! Усекла? И слышать о ней больше не желаю!
Но он не успел по-настоящему разозлиться, потому что за соседним столом вспыхнула куда более бурная свара. Мужчины вскочили на ноги; один держал второго за воротник. «Ты это ей скажи, своей сучке! Подстилке своей скажи!» — орал тот, кого прижали, и тыкал пальцем в брюнетку. Раздался звук удара — первый со всего размаху залепил второму по физиономии. Брюнетка обернулась к нам, прося помощи. У нее оказался грубый голос, квадратное рубленое лицо и кадык. Вот оно что. Трансвестит. Мы с официантом застыли как изваяния, понимая, что сейчас может произойти нечто ужасное, но не смея вмешаться. Тот, кому засветили по морде, вынул из кармана пружинный нож. Я почувствовала у себя на запястье крепкую хватку. Арно силой тащил меня вон из бара. «Мы же не заплатили», — пролепетала я. «В следующий раз заплатим». Он подсадил меня на «веспу», и мы укатили.
Я видела в зеркальце заднего вида его насупленное лицо. Последний вопрос явно был лишним. Мне следовало оставить воспоминания там, где им самое место. Я злилась на себя за то, что испортила вечер, который мы вполне могли завершить в другом баре, — мы же собирались пить до утра. Ничего, Эжени, не все еще потеряно. Пока он не уснул, ночь не кончена. Ты скользнешь к нему в постель, поговоришь с ним, приласкаешь и вытянешь из него давно ожидаемое обещание.
Он уже лег, когда я вышла из ванной. Лег, но еще не спал. Я погасила ночник и вытянулась рядом с ним. Прислонилась головой к его плечу. Сердце колотилось.
— Арно, ты спишь?
— Почти.
— Ты на меня сердишься.
— Нет.
— Правда нет?
— Правда.
— Я почему спрашивала… Ну, про твою подругу. Мне надо точно знать, потому что я должна тебе сказать..
— Что сказать?
Я вдохнула поглубже. Кровь прилила к голове. Ну вот, сейчас я наконец извергну слова, которые слишком долго держала в себе.
— Арно, я тебя люблю. Я хочу уехать вместе с тобой.
Несколько секунд стояла мертвая тишина. И что же он сделал потом? Он засмеялся. Он хохотал и хохотал, он заливался смехом, как будто я рассказала ему лучший в мире анекдот. Этот смех бритвой сек меня по живому, острым ножом вонзался в каждую клетку, превращая в мелкое крошево мои надежды. Перестань, мне больно! Но смех не стихал. Эжени, старая дура, как ты могла в него поверить? Смех перешел в покряхтывание, бессильную икоту. Его грудь подрагивала, отбрасывая прочь мое признание. Я уснула, но беспощадный смех по-прежнему звенел у меня в голове. Его отголоски еще не стихли и тогда, когда я проснулась и обнаружила, что Арно ушел, забрав все свои вещи.
26
Ты сама во всем виновата. Потому что ты идиотка. Потому что не умеешь удержать возле себя мужчину. При первой возможности они тебя бросают и устремляются к новым горизонтам. Моя боль чуть утихала только в те часы, когда я спала. В панике я позвонила доктору Ламарку, и он выписал мне сильные снотворные, которые я, не в силах терпеть муку, глотала как обезболивающее. Каждое утро при пробуждении мне требовалось все больше времени, чтобы прийти в себя. Я моргала, щурилась на дневной свет и приступала к выполнению сложнейшего мысленного упражнения: пыталась сообразить, что это я среди дня делаю в постели. У меня не было сил ни на что: ни вставать, ни есть, ни мыться. Квартира пребывала примерно в таком же состоянии, как ее хозяйка, — послевоенная разруха и воронки от бомб. Повсюду громоздились кипы одежды и груды посуды. Предметы, обычно не имеющие ни одного шанса встретиться, валялись рядом, почти в обнимку: телевизионный пульт, кастрюля, очки, пустые винные бутылки. За те две недели, что минули со дня его ухода, я ни к чему не притрагивалась. Переставлять что- либо означало уничтожать последние следы его присутствия. Я его потеряла, он исчез, растаял как сон. Единственным утешением служила мысль о том, что его отпечатки еще не стерлись с ножек рюмок в гостиной и со стекла душевой кабины, что окурки еще хранят частицы его слюны, а брошенная им майка еще пахнет им, как и мои простыни. Ты сама во всем виновата, Эжени. Ты идиотка. Пресная идиотка. Можешь просто взять и помереть, вот так, не вставая с постели. Не трать время на жизнь, он все равно к тебе не вернется.
Зазвонил телефон. В который раз. Разрывая тишину. От него я звонка не ждала — я же не давала ему свой номер. А он не спрашивал. Пронзительный трезвон, казалось, шел изнутри моей собственной головы. Ну все, сейчас встану и выдерну шнур из розетки, пусть заткнется. Я уже, наверное, в двадцатый раз сама себе повторяла эту угрозу, но так и не могла набраться храбрости, чтобы ее осуществить. Пятьдесят девять лет — не самый подходящий возраст для первого любовного разочарования. Несчастная любовь — это юношеская болезнь, к тем, кому за пятьдесят, она не пристает. С тех пор как ушел Арно, я всего один раз выбиралась из дома. Дотащилась до магазина, торгующего дисками, и перерыла у них все полки. Я даже напела удивленному продавцу ту самую песенку, про любовь и жестокость. Любезный молодой человек, видя мое отчаяние, пришел мне на помощь и отыскал нужный диск. Домой я вернулась чуть ли не бегом, прижимая к груди драгоценную ношу. Мне не терпелось сунуть диск в проигрыватель и погрузиться в пучину тоски. Я заранее знала, что, слушая песню, буду плакать, и, странное дело, мне этого хотелось; хотелось выпустить на волю всю эту влагу, в которой утопала моя душа. Наплакаться до рези в глазах, до мигрени, берущей голову в заложники. До полного бесчувствия. Я начинала понимать людей, которые причиняют себе увечья, потому что вид собственной крови приносит им облегчение, — боль, даже самую острую, легче терпеть, когда она терзает руку или ногу, а не разлита по всему телу. Его нет, его нет, он меня бросил, ему на меня наплевать. И он совершенно прав. Перед ним — весь мир. Ты была бы для него мертвым грузом. Он даже деньги не взял. Он предпочел отказаться от денег, лишь бы больше тебя не видеть.
Теперь звонили в дверь. С поразительной настойчивостью. Звонивший, кто бы он ни был, прижал пальцем кнопку звонка и не собирался ее отпускать. Я уже настолько смирилась с потерей Арно, что не питала ни малейшей надежды на то, что на лестничной площадке мог оказаться он. Неизвестный тем временем принялся колотить в дверь кулаком. Бум-бум-бум. Мощные глухие удары в ритме сердцебиения — в них было что-то успокаивающее. «Эжени, открой! Консьержка сказала, что ты дома». Жорж. У него остались ключи. Если я не открою, он войдет сам. Ворвется в мою спальню, обнаружит свою бывшую жену в плачевном состоянии и обрадуется, что ему хватило ума с ней расстаться. Да мне-то что, пусть смотрит. Пусть увидит меня во всей красе — сальные волосы, бледное с прозеленью лицо, красные глаза и опухшие лиловые веки. Пусть увидит, во что я превратилась — в руину. Может, хоть тогда поймет, какую катастрофу я пережила. Я не желала прятать свое горе, не желала, чтобы все вокруг делали вид, что ничего особенного не произошло. Вам хочется, чтобы жизнь снова вошла в привычное русло и потекла как прежде, но без Арно? Не выйдет!
Жорж бросился ко мне и прижал меня к груди. «Эжени, Эжени, боже мой, я знал, я знал!» — раненым медведем стонал он. Попытался усадить меня, но я так ослабла, что опрокинулась на спину. Жорж тряс меня за плечи: «Скажи что-нибудь, Эжени. Господи, я же все знал! Клянусь тебе, мне ночью приснился сон, я видел тебя во сне! Ты вышла на балкон, свесилась вниз и сказала, что умеешь летать. Сзади стояла твоя мать и велела тебе прыгать. Я хотел тебя оттащить, но она мне не разрешала. Вот тогда-то я все и понял — когда увидел твою мать. Сон, конечно, безумный, но, клянусь тебе, Эжени, я почувствовал, что ты в беде. И потом, ты не подходила к телефону. Подруги тоже тебе названивали, но ты не отвечала. Пойми, мы все за тебя волнуемся. Они и мне каждый день звонили, спрашивали, есть ли новости. А потом попросили, чтобы я
