Она просунула голову в приоткрытую дверь — губы поджаты, глаза пылают праведным гневом. Не лицо, а пародия на венецианскую маску, подумала я. «Мадам, подите сюда!» — вполголоса позвала она. Я спокойно отложила книгу, которую читала. «Скорее, скорее!» — торопила меня Бетти. Призрак увидела, что ли? Я прошествовала за ней на кухню, где она кивком головы указала мне на мужчину, невозмутимо изучавшего содержимое посудного шкафа. Арно достал стакан и налил себе соку. Я никого не предупредила о его приходе и понимала, что Бетти раздирают сомнения: то ли это приятель дочери, то ли крайне невозмутимый грабитель, не считающий нужным ни спасаться бегством, ни угрожать оружием. Он повернулся к нам и легонько махнул рукой: «Привет, Эжени. Вот, притащил». Возле его ног стояли желто- фиолетовая синтетическая сумка и чехол, в котором, судя по всему, хранилась гитара. Бетти перевела на меня растерянный взгляд. Она не привыкла к подобным сюрпризам. Я поймала себя на том, что едва сдерживаю рвущийся наружу смех, и решила, что это добрый знак.
Я не стала спрашивать Арно, в котором часу он придет, чтобы не мучиться ожиданием, но, разумеется, весь день сидела как на иголках. Сделала прическу, накрасилась. Два часа размышляла, что надеть, и в итоге натянула расхожие черные брюки. Без конца прислушивалась к шуму на лестнице, пытаясь сквозь толстые стены уловить гудение лифта. Всякий раз, когда включался его тяжелый механизм, у меня начинало колотиться сердце. Я проглотила половину детектива, не поняв в нем ни строчки. На что будет похож наш первый вечер — вот и все, о чем я могла думать.
Естественно, мой Арсен Люпен поднялся пешком. И сейчас как ни в чем не бывало стоял посреди кухни. До чего же он все-таки хорош! Скульптурно вылепленные скулы, подчеркивающие худощавость щек, глаза под неправдоподобно длинными ресницами, каждый взмах которых напоминает трепетание крыльев насекомого, испуганного слишком ярким светом. На шее у него висели наушники, и до меня доносились приглушенные звуки рок-музыки, понапрасну расточаемые в пространство. Он был не просто молод — он нес в себе эпоху. Улыбался как современный человек. Ходил, смеялся, дышал как современный человек. Даже волосы приглаживал жестом современного человека. Должна признаться, ощущение его неуместности на моей кухне грело мне сердце.
Я успокоила Бетти, ввиду отсутствия паники с моей стороны окончательно утратившую присутствие духа. Сказала, что сегодня она может уйти на час раньше обычного, укрепив ее в убеждении, что происходит нечто ужасное. Арно, не задав ни единого вопроса, перенес свои вещи в мою спальню и поставил возле моей кровати.
— Скоро должна вернуться моя дочь, — сообщила я ему.
— Она привыкла, что у вас ночуют мужики?
— Разумеется, нет!
Я от души рассмеялась. Вот, значит, за кого он меня принял — за одну из тех дамочек, что покупают себе общество молодых мужчин. Решил, что я тертый калач, а моя показная робость — не более чем трюк, необходимый, чтобы не спугнуть добычу У-тю-тю, иди сюда, мой сладенький… Наверное, следовало с самого начала рассказать ему о себе всю правду. Я ведь не собиралась его пугать, вовсе нет. Напротив, мне хотелось, чтобы он узнал меня такой, какая я есть. Но излагать свое резюме — непростая задача, особенно для того, кто не привык распространяться о себе. Я даже пожалела, что у меня нет под руками краткой автобиографии, не то дала бы ему почитать. Мне нужны были ясные и точные слова, чтобы он понял, с кем имеет дело, но они никак не находились.
Тогда я придумала кое-что другое. Усадила его в гостиной, подтащила к открытому шкафу стремянку и достала с верхней полки картонную коробку с сотней старых фотографий.
За всю свою жизнь я сумела заполнить всего один фотоальбом. Это занятие всегда нагоняло на меня такую скуку, что я предпочитала просто складывать снимки — без всякой системы — в большие обувные коробки. Сосуществование бок о бок всех этих разрозненных эпизодов казалось мне более романтичным. Так было гораздо симпатичней, нежели располагать их в хронологическом порядке, невольно вымарывая из памяти самые занятные моменты, потому что, когда они наступают, никто не держит в руках фотоаппарат, чтобы их обессмертить. Я порылась в груде снимков и нашла свою детскую фотографию. Черно-белую, естественно. Когда я ее вынимала, меня охватило ощущение, что я представляю собой иллюстрацию к книжке по истории.
— Это я в год. Я родилась в Булонь-Бийянкуре. Вот в этой буржуазной квартире я выросла и до двадцати одного года жила с родителями. Они оставались вместе до самой смерти, что меня всегда удивляло, потому что мать не меньше трех раз в неделю объявляла, что бросает отца. Она считала, что он ее недостоин. Мечтала стать очень богатой. А была просто богатой, и это ее безумно злило. Еще она мечтала прославиться. Но никаких талантов у нее не обнаружилось, кроме одного — постоянно быть в центре внимания.
— Уже неплохо.
— Ну да, она вполне могла бы быть счастливой.
Но ей всегда всего было мало. Отсюда — вечное недовольство. Отсюда же — ненависть к отцу, аптекарю и хорошему человеку. У них был единственный ребенок, и, мне сдается, она и его-то не слишком хотела. Родила в основном ради отца. Я слышала один раз, как она говорила, что лучше бы завела собаку.
Я поискала фотографию родителей. Мне хотелось, чтобы он увидел мою мать — Елену Великую — и убедился, какой она была красавицей. Надменной красавицей, обожавшей огромные шляпы, служившие идеальным выражением ее чудовищного самомнения. На той карточке, что я выудила, она была снята лет двадцать назад, а то и больше. На заднем плане сидел отец за фортепиано. Даже тщась понравиться матери, он не мог преодолеть робости и играл, только если она ему велела. Обычно она делала это, когда у нас собирались гости, словно говорила всем и каждому: «Вот видите, я не зря полюбила этого человека, он — артист». Именно музыкальные таланты отца помешали матери окончательно и бесповоротно бросить его. Против вальсов Штрауса она оказалась бессильна. Особенно на нее действовало сочинение «На прекрасном голубом Дунае», производившее эффект мощного транквилизатора. На фотографии мать сидит рядом с ним на скамеечке; ей примерно столько же лет, сколько мне сейчас, так что человек посторонний может принять ее за мою сестру или дальнюю родственницу. В пальцах у нее зажат мундштук — по ее мнению, курить с мундштуком шикарно, — и она улыбается в объектив: ни за что на свете она не допустила бы, чтобы ее облик был запечатлен для вечности в невыгодном ракурсе. Безукоризненная красота. Интересно, она красивее меня? Прекрати задавать себе вопросы, неутешительные ответы на которые тебе известны. Елена Великая и из могилы продолжает загораживать тебя своей тенью. У тебя до сих пор звучит в ушах ее смех. И ее излюбленная фраза, которой она потчевала всех своих гостей: «А это крошка Эжени, мой кукушонок. Трудно поверить, что она моя дочь, не правда ли?» Я быстро положила фотографию обратно и постаралась найти что-нибудь менее враждебное. Вот снимок с одного дня рождения — Жорж собирается задуть пять свечек. Разумеется, в тот день ему исполнялось не пять, а пятьдесят лет. Я допустила промашку, купив торт, посыпанный порошком какао, и в результате спустя несколько секунд — по фотографии догадаться об этом, конечно, было невозможно, — сам Жорж, стол вокруг него и сидящая рядом его сестра оказались припорошены мелкой коричневой пылью. Арно взял карточку у меня из рук.
— Кто это? Ваш первый муж?
— У меня был всего один муж.
Он удивился.
— А что с ним стало?
— Живет здесь неподалеку с другой женщиной.
— Это он от вас ушел?
— Да.
— И вы хотите ему отомстить?
— Нет, не думаю.
