так.
Он. Искусный? О нет! Но что до самого ремесла, то я его более или менее знаю, и даже больше чем достаточно; разве нужно у нас знать то, чему учишь?
Я. Не более, чем знать то, чему учишься.
Он. Верно сказано, черт возьми, весьма верно! Но, господин философ, скажите прямо, положа руку на сердце, – было время, когда вы не были так богаты, как сейчас?
Я. Я и сейчас не слишком-то богат.
Он. Но летом в Люксембургский сад вы больше не пошли бы… Помните?
Я. Оставим это – я все помню.
Он. В сером плисовом сюртуке…
Я. Ну да, да.
Он. …ободранном с одного бока, с оборванной манжетой, да еще в черных шерстяных чулках, заштопанных сзади белыми нитками.
Я. Ну да, да, говорите что угодно.
Он. Что вы делали тогда в аллее Вздохов?
Я. Являл жалкое зрелище.
Он. А выйдя оттуда, брели по мостовым?
Я. Так точно.
Он. Давали уроки математики?
Я. Ничего не смысля в ней. Не к этому ли вы и вели всю речь?
Он. Вот именно.
Я. Я учился, уча других, и вырастил несколько хороших учеников.
Он. Возможно, но музыка не то, что алгебра или геометрия. Теперь, когда вы стали важным барином…
Я. Не таким уж важным.
Он. …когда в мошне у вас водятся деньги…
Я. Весьма немного.
Он. …вы берете учителя к вашей дочке. Я. Еще нет; ее воспитанием ведает мать: ведь надо со хранить мир в семье.
Он. Мир в семье? Черт возьми, да чтобы сохранить его, нужно быть самому или слугой, или господином, а господином-то и надо быть… У меня была жена… царство ей небесное; но когда ей порой случалось надерзить мне, я бушевал, метал громы, возглашал, как господь бог: «Да будет свет!»-и свет появлялся. Зато целых четыре года у нас дома были тишь да гладь. Сколько лет вашему ребенку?
Я. Это к делу но относится.
Он. Сколько лет вашему ребенку?
Я. Да ну, па кой вам это черт! Оставим в покое мою дочь и ее возраст и вернемся к ее будущим учителям.
Он. Ей-богу, не знаю никого упрямее философов. Но все же нельзя ли покорнейше просить его светлость господина философа хоть приблизительно указать возраст его дочери?
Я. Предположим, что ей восемь лет.
Он. Восемь лет? Да уже четыре года, как ей надо бы держать пальцы на клавишах.
Я. А я, может быть, вовсе и не думаю о том, чтобы ввести в план ее воспитания предмет, берущий столько времени и приносящий так мало пользы.
Он. Так чему же, позвольте спросить, вы будете ее обучать?
Я. Если мне удастся, обучу правильно рассуждать – искусство столь редкое среди мужчин и еще более редкое среди женщин.
Он. Э! Пусть судит вздорно как угодно, лишь бы она была хорошенькой, веселой и кокетливой.
Я. Природа была к ней так неблагосклонна, что наделила ее нежным сложением и чувствительной душой и отдала ее на произвол жизненных невзгод, как если бы у нее было сильное тело и железная душа, а раз это так, я научу ее, если это мне удастся, мужественно переносить невзгоды.
Он. Э! Пусть она плачет, капризничает, жалуется на расстроенные нервы, как все другие, лишь бы она была хорошенькой, веселой и кокетливой! Но неужели и танцам не будет учиться?
Я. Не больше, чем надо для того, чтобы сделать реверанс, прилично себя держать, уметь представиться и иметь красивую походку.
Он. И пению не будет учиться?
Я. Не больше, чем надо для ясного произношения.
Он. И музыке не будет учиться?
Я. Если бы был хороший учитель гармонии, я бы охотно поручил ему заниматься с нею два часа каждый
