Эми Сетон
Моя Теодосия
I
В шесть часов утра в поместье Аарона Бэрра Ричмонд-Хилл уже шли суматошные приготовления к званому обеду, дававшемуся в честь дня рождения Теодосии.
В огромных кухнях усердно трудились слуги под недремлющим оком Пегги; из маслобойни доносилось ритмичное «хлоп-хлоп», вперемежку с далекими звуками – топотом и ржаньем с конюшен.
Утреннее солнце таяло в дымке, освещая белые колонны фасада. Его лучи сверкали на поверхности Гудзона, медленно катившего свои воды всего в нескольких ярдах от дома. Река пестрела белыми парусами шлюпок, шхун и пакетботов, которые, преодолевая течение, шли наверх к Олбэни.
В полумиле, где-то в Гринвич Виллидж, мычала корова, которую забыли подоить. Этот звук донесся до Ричмонд-Хилла и разбудил дочь Аарона, Теодосию Бэрр, которая, открыв глаза, стала оглядываться в поисках источника аромата, наполнившего белую комнату. Сады были расположены слишком далеко, чтобы сюда доносился их запах, к тому же в воздухе не было даже самого легкого ветерка.
Охваченная сонной истомой, Теодосия решила, что пахнет розами. Дамастовые занавески полога были чуть отодвинуты, словно навстречу теплому июню, и она могла видеть синее небо, не вставая с постели.
Луч света скользнул по постели и окрасил локоны Теодосии в огненно-красный цвет. В зависимости от освещения они всегда меняли окраску: то темно-каштановые, то рыжие, но всегда с красноватым отливом.
«У тебя волосы цвета портвейна, Тео», – заметил как-то Джон Вандерлин, работая над очередным из бесчисленного множества ее портретов, заказываемых отцом.
Тогда ее это очень развеселило, отчасти потому, что в тринадцать лет комплименты всегда лишь забавляют, – если это можно назвать комплиментом, – и еще по той причине, что тон и манеры голландца сами по себе вызывали смех. С тех пор, однако, Вандерлин провел четыре года, обучаясь живописи во Франции, и вот теперь вернулся, полностью оправдав надежды отца Теодосии, и стал настоящим художником. «Джилберт Стюарт великолепен во всем, если только вам нравится этот разухабистый стиль в создании портретов, – заметил как-то Аарон, – но, на мой взгляд, Вандерлин создаст нечто большее». И, сделав характерный для него широкий жест, он отправил молодого мазилу за границу.
Джон Вандерлин был определенно способен на большее, чем махать малярной кистью, с удовольствием думала Тео. На прошлой неделе они ездили встречать его на пристань Саут-стрит. Когда Вандерлин сошел с брига, который шесть недель боролся со штормами на пути из Гавра, Тео не сразу узнала его. Он превратился в настоящего щеголя – в темно-фиолетовом шелковом сюртуке, тщательно завязанном галстуке, в сверкающих башмаках и с аккуратно уложенными волосами, раньше частенько представлявшими собой просто нечесаные лохмы. Вандерлин поцеловал ей руку со всем изяществом французского придворного, вроде самого Талейрана, произнеся:
– Ах, славная Тео! Вы поистине великолепны! Красивее любой из тех прекрасных дам, что я встречал во Франции! – его слова звучали с той ноткой изысканной галантности, которая выдавала человека, повидавшего мир. Но в его голубых голландских глазах промелькнуло искреннее восхищение.
Аарон благодушно рассмеялся.
– Моя маленькая принцесса превратилась в настоящую красавицу? Надеюсь, это не вскружит ей голову, иначе все мои теории воспитания девушек пойдут прахом.
Тео уставилась на отца, который ответил ей одновременно и серьезным, и подзадоривающим взглядом. Она состроила гримасу, и беспокойная тень в сверкающих черных глазах Аарона исчезла. Они правильно поняли друг друга. Любовь и гордость отца словно обдали ее теплой большой волной, всепоглощающей, неостановимой. И она радостно плавала в этом потоке, и, если вдруг казалось, что его забота о ее благосостоянии или развитии чрезмерно усиливалась или становилась в тягость, она просто делала над собой усилие, чтобы не разочаровать отца. О подобном и мысли быть не могло.
Она старалась радовать отца. Вытянувшись на подушках и положив руки под голову, Тео вспомнила прочитанную вслух на прошлой неделе тысячу строк Плавта, которые, равно как и ее вдохновенная интерпретация одного из менуэтов Габриэля-Мари на новом фортепиано, восхитили его.
– Прекрасно, дорогая, – сказал он с нежной улыбкой, предназначенной для нее одной. – Теперь ты с чистой совестью можешь покататься на лошади.
Она покаталась на лошади, но совесть ее была не совсем чиста, потому что именно тогда ей встретился тот странный юноша, у Бельведер-Таверн на берегу Ист-Ривер.
Приятные мысли о юноше и предстоящей прогулке вместе с ним были прерваны боем часов, стоявших на каминной доске. Они пробили семь раз, и Тео в испуге подскочила. Уже так поздно! Простит ли отец пропущенные ради дня рождения полтора часа? Ведь ей предстояло разобрать пятьдесят строк Вергилия и записать в тетрадь для критического ока Аарона.
Тео соскользнула с кровати на вощеный дубовый пол, приятно холодивший ее крошечные ступни. Бросив на постель сорочку, она повернулась и, наконец, увидела источник загадочного благоухания.
Большая тростниковая корзина, полная французских роз, стояла рядом с кроватью. Желтые, как сливочное масло, лепестки обрамляли красную сердцевину цветов, источавших густой аромат. Тео с радостным криком зарылась в них лицом, и записка вовсе не нужна была ей, чтобы понять, кто проник в комнату, пока она спала, знакомые строки все же растрогали ее.
Записка была точь-в-точь в духе Аарона, дышащая любовью, с долей нравоучения и загадочности.
Тео нетерпеливо порылась в дебрях зеленых стеблей. Отец никогда не забывал устроить ей особенный сюрприз на день рождения. И, наконец, она нащупала пальцами это – серебряную шкатулочку, привязанную к стеблю одного из цветков. Когда Тео открыла коробочку, у нее захватило дух.
