— Ничего, — сказал Боря. — Нам такие члены редколлегии не нужны.
Он положил на пол белоснежный ватманский лист и быстро набросал контуры заголовка. Стенгазета называлась «Пионерский горн». Акварельная краска ложилась ровно и мягко. Игорь и Боря то и дело вставали на ноги, чтобы издали оглядеть свою работу.
И вдруг в тот момент, когда заголовок был уже написан, Игорь, поднимаясь с колен, задел рукой блюдечко с красно-бурой водой и опрокинул его на ватманский лист. Длинный ручеёк наискось пересек газету.
— Тьфу! — мрачно плюнул Боря. — Вот не везёт! И машинки нет, и кляксу посадили!
— Какой-то рок преследует! — скакал Игорь. — А может, на завтра отложим? Завтра и Ромку уговорим, и на свежую голову что-нибудь придумаем.
— Да чего там откладывать! Надо закончить сегодня, и всё! — сказал Боря. — Но что только делать? Заклеить, что ли?
Он полез в свой стол и начал рыться в журналах, ища какой-нибудь рисунок. Но ничего такого подходящего к газете не нашёл.
И вдруг Боря вытащил из ящика печатный лагерный плакат. На фоне палаток стоял розовощёкий горнист. А внизу было написано: «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья!»
— Эврика? — закричал Боря. — Мы спасены?
Он положил этот плакат на ватманский лист и острым концом деревянной кисточки стал обводить пионера с горном. На газете оставался еле заметный след. Потом Боря провёл карандашом по этому следу, и на ватмане улеглась точная копия горниста.
— Игорь, разводи краски! — сказал Боря и смущённо улыбнулся. — Правда, этого пионера мы должны были бы сами нарисовать, но, может быть, примут, а?
Горнисту ребята подрумянили щёки, глаза сделали чёрными, а горн посыпали золотой блёсткой…
Вдруг поздно вечером явился Ромка. Он жил в соседнем доме и прибежал без пальто, держа под мышкой пишущую машинку в футляре.
— Давайте, что печатать? — сказал он скороговоркой. — Я с папой говорил. Его тоже однажды критиковали в стенгазете…
— А заметку про себя отпечатаешь? — спросил Игорь.
— Конечно, — сказал Ромка. — Могу хоть в двух экземплярах! Мне не жалко…
Стенгазета вышла яркой и радостной. Боря повесил её на стену для просушки, и в комнате словно сразу стало светлее…
А на следующий день после уроков жюри конкурса, куда входили пионервожатая Аня и учитель рисования Юрий Осипович, начало рассматривать стенные газеты.
Вскоре ответственные редакторы со своими членами редколлегий были приглашены в пионерскую комнату. Боря вошёл последним. Он увидел свою газету, приколотую к стене, и уже не мог оторвать взгляда от пионера с золотым горном. Ему казалось, что все смотрят на этого пионера и понимают, что его нарисовал не Боря, а настоящий художник.
Редакторы выстроились шеренгой, и пионервожатая Аня объявила результаты конкурса.
— Первую премию, — сказала она, — большую коробку акварельных красок, мы выдаём газете «Пионерский горн»!
Боря подошёл к Ане и под аплодисменты присутствующих получил награду.
— Спасибо за краски, — тихо сказал он Ане. — Но этого пионера с горном не мы рисовали. Он был на плакате напечатан.
Боря ожидал, что сейчас ребята закричат: «А-а, на чужой счёт живёте!» — но, к его удивлению, ничего этого не произошло.
— Правда? — спросила Аня. — Хорошо, вы его перевели, но мы даём вам премию не только за рисунок… У вас принципиальная газета.
И она, чуть-чуть улыбаясь, посмотрела на Ромку.
Ванькин папа и война
Это было давно. В первые дни Великой Отечественной войны. В одной семье вместе с папой и мамой жили брат и сестра — Ваня и Галя. Они были ещё маленькими, но чем могли помогали маме по хозяйству. А в основном они играли друг с другом и пели песни.
Вечером в доме на лестнице иногда не горел свет, и ребятам казалось, что на чёрном ходу сидит медведь. Возвращаясь с улицы домой, они, бывало, проносились мимо этого чёрного хода как угорелые. А вот их папа мимо чёрного хода никогда не бегал. Он даже не испугался, когда и война началась. Мама заплакала, а он сказал:
— Ничего, разобьём фашистов! — и пошёл в военкомат записываться добровольцем на фронт.
Но никто его на фронт не отправил, а ему дали «бронь» — оставили работать на своём заводе.
Ваня с Галей очень огорчились, что их папа не поехал на фронт, но всем ребятам во дворе они сказали, что папа будет воевать в тылу и у него под рубашкой самая настоящая броня.
И вот так папа три года на заводе работал — выпускал танки. А потом как-то раз пришёл домой и сказал:
— Ну, ребятки, я всё-таки добился своего! На фронт еду! — и стал собирать вещи.
Ваня ему тоже помогал. А когда мама вышла из комнаты, он попросил:
— Пап, возьми и меня на войну, а?
— Нельзя, — покачал папа головой. — Ты здесь за Галюшкой следить должен.
«И ведь правда, — подумал Ваня, — Галя-то у меня ещё маленькая. А вдруг её кто тронет?»
На прощание папа поцеловал ребят и сказал, чтобы они не баловались. Мама опять заплакала, а ребята нет. Чего плакать? Ведь папа разобьёт фашистов и опять приедет!
И Ваня с Галей висели у папы на ремнях. Повиснешь, а они не рвутся, скрипят и новыми ботинками пахнут.
Потом папа надел пилотку, оглядел комнату и сказал:
— Ну, пора идти…
— Ваньк, а что, наш папа лётчик? — спросила Галя.
— Нет, — ответил Ваня. — Он танкист.
— Не обманывай, — сказала Галя, — у танкистов, пилоток не бывает. У них танкетки!
Ваня засмеялся. Ну чего она в Красной Армии понимает? Ничего.
Только тут, правда, и он сам немножко ошибся. Папа сказал:
— Я служу в пехоте.
И уехал.
Скучно стало без него. И на лестнице страшнее. Галя дня через два прибегает к Ване и говорит:
— Ты знаешь, на чёрном ходу не медведь, а сам фашист сидит. Он такой лохматый, с красными руками, а нос у него синий-синий.
Ваня разозлился на Галю. Зачем она такую ерунду говорит? Кто фашиста к ним на чёрный ход пустит?
Мама часто плакала, а Ваня держался. Мало ли почему от папы не было писем. На войне ведь всё бывает. А всё же иногда и ему страшно становилось: а вдруг папу уже убили?
Но он Гале об этом ничего не говорил. Пусть себе играет.
Так много месяцев они жили втроём. Наступила весна 1945 года.
И вот как-то раз в комнате зазвонил телефон. Ваня снял трубку и сказал, что мамы нет, а когда придёт, он не знает.
А в трубке какой-то дяденька засмеялся:
— Ванька, да это же я, папа твой!
— Папа! — закричал Ваня и от радости трубку повесил.
А когда опять снял — только гудок гудел.
