коньяку.
Когда перед ними поставили коньяк, Нина подняла свой стакан.
– Выпьем за...– начала она. Остальные тоже подняли стаканы и негромко чокнулись,– за лучший мир.
– Боже мой,– устало сказал Каминский,– меня тошнит от всяких таких слов.
Слабо усмехнувшись, Нина спросила:
– Почему?
– Потому что в них нет никакого смысла.– Выпив залпом коньяк, Каминский содрогнулся.– Ну кто, интересно, против лучшего мира?
– А правда,– спросила Тайла после некоторого молчания,– что на Проксиму Центавра послали разведчиков?
– Правда,– кивнул Каминский.
– И есть что-нибудь интересное?
– Данные еще не обработаны.
– Другими словами,– сказала Тайла,– ничего интересного.
– Кто знает? – Каминский пожал плечами.
– Джонс знает,– пробормотала Нина.
– Тогда спросите у него. Или подождите официального заключения. И отстаньте от меня с этим.
– А что слышно о Пирсоне? – Кассик решил переменить тему.– Ходят слухи, что он день и ночь работает, подбирает людей, строит какие-то планы.
– Пирсон намерен покончить с Джонсом,– как-то отстраненно ответил Каминский.– Он уверен, что это возможно.
– Ну, если стать таким же фанатиком, как и он...
– Пирсон еще хуже. Он ест, спит, думает, живет одним только Джонсом. Он никак не может успокоиться. Когда я захожу в его крыло, там вечно слоняется не меньше батальона вооруженных до зубов полицейских, а весь двор забит пушками, танками и боевыми флайерами.
– Ты думаешь, из этого что-нибудь выйдет?
– Милый,– сказала Нина с расстановкой,– неужели ты не видишь в этом ничего положительного?
– Например?
– Я говорю, что вот имеется человек с таким удивительным талантом... Он может то, чего мы с вами никогда не сможем. И нам не нужно больше гадать и блуждать в потемках. Теперь мы знаем. Нам известно, куда мы идем.
– Мне нравится гадать и блуждать в потемках,– решительно сказал Кассик.
– Правда? Может, именно здесь и кроется ошибка... Разве ты не понимаешь, что большинство людей хочет определенности. Вот вы отвергаете Джонса. Почему? Потому что ваш мир, ваше правительство опираются лишь на незнание, на какие-то догадки. Вы считаете, что никто не может знать истины. Поэтому в известном смысле вы отстали от времени и скоро останетесь не у дел.
– Ага,– посмеиваясь, сказала Тайла,– а тогда я останусь без работы.
– Чем вы занимались раньше, до работы в органах безопасности?
– Ничем, это первая моя работа. Мне еще семнадцать. Я до сих пор еще неловко чувствую себя с вами и с другими... У меня нет никакого опыта.
Кивнув на стакан девушки, Каминский сказал:
– Я тебе одно скажу: эта отрава вконец расшатает твои нервы. Она разрушает верхние центры спинного мозга.
– Не волнуйтесь,– быстро сказала Тайла,– я приняла меры.– Она притронулась к своей сумочке.– У меня есть синтетический нейтрализатор. Иначе я бы не стала и пробовать.
Кассик еще больше зауважал ее.
– Откуда вы сюда приехали?
– Я родилась в Китае. Мой отец был большой шишкой в Хайпинском секретариате компартии Китайской Народной Республики.
– Но ведь тогда вы родились по ту сторону фронта,– изумился Кассик.– И вас воспитывали...– он состроил гримасу,– что называется, в еврейско-атеистическо-коммунистическом духе.
– Мой отец был преданным бойцом Партии. Не жалея сил, он боролся против мусульманских и христианских фанатиков. Воспитывал меня он, потому что мать погибла во время бактериологической атаки. Она была беспартийной, и поэтому убежища ей не полагалось. Я жила с отцом в партийных квартирах, что- то около мили под землей. Пока не кончилась война.– Она поправилась: – То есть я-то там оставалась. А отца расстреляли в конце войны.
– За что?
– За уклонизм. Книга Хоффа появилась и у нас. Мы с отцом вручную набирали ее... и распространяли среди работников партии. От этой книги у нас в голове все совершенно перевернулось: мы никогда и не слыхали о возможности множественной системы ценностей. Мысль о том, что каждый может быть прав, что у каждого своя судьба и собственное отношение к жизни, потрясла нас. Концепция Хоффа о личном стиле жизни... это было здорово. Нет больше никаких догм, ни религиозных, ни антирелигиозных; нет споров о том, чье толкование священного текста более правильно. Нет больше сектантства, расколов, фракций; не нужно больше расстреливать, сжигать и сажать в тюрьмы еретиков.
– Но вы не китаянка,– сказала Нина.
– Нет, англичанка. Мои родители сначала были англиканскими миссионерами, а потом отец вступил в партию. В Китае существовала община английских коммунистов.
– Ты хорошо помнишь войну? – спросил Каминский.
– Не очень. Налеты христиан с Формозы...[3] но главным образом запомнилось, как мы печатали по ночам и тайно распространяли все это...
– Как вам удалось спастись? – спросил Кассик.– Почему вас тоже не расстреляли?
– Мне было всего восемь лет – таких не расстреливали. Один из руководителей Партии удочерил меня. Такой добрый старый китаец, который все время читал Лао Цзы; у него еще были золотые коронки на зубах. Я была под опекой Партии, но тут кончилась война и партийный аппарат распался.– Она покачала головой. – Все это была такая ужасная чепуха... Так легко можно было избежать войны. Если б только люди не были такими фанатиками.
Нина встала.
– Милый,– сказала она мужу,– хочешь сделать мне приятное? Я хочу танцевать.
В одном углу освободили место для танцев, несколько пар механически двигались там взад-вперед.
– Ты правда хочешь? – осторожно спросил Кассик.– Ну хорошо, только недолго.
– Она милая девочка,– сказала Нина холодно, когда они пробирались через переполненный зал.
– Да, все это любопытно, что она рассказывала, особенно как они распространяли среди партийных боссов тексты Хоффа.
Вдруг Нина крепко схватила мужа за руку.
– Я хочу...– ее голос пресекся от боли,– неужели нам уже ничего не вернуть?
– Вернуть? – Он был озадачен.– Что вернуть?
– Наше прошлое. Мы ведь раньше никогда не ссорились. Мы так отдалились друг от друга в последнее время. Мы больше не понимаем друг друга.
Он тесно прижал жену к себе; ее тело в руках его показалось удивительно хрупким.
– Все этот проклятый... но ведь когда-нибудь это кончится и мы снова будем вместе, как раньше.
Пораженная Нина умоляюще посмотрела на него снизу вверх:
– Но разве так уж нужно, чтобы это кончалось? Разве нужно бежать от этого? Разве нельзя смириться и принять все это?
– Нет,– сказал Кассик,– я никогда не примирюсь с этим идиотизмом.
Острые ногти жены отчаянно впились ему в спину. Она опустила голову ему на плечо; лицо его утонуло в пышной копне ее волос. Знакомый запах щекотал ноздри: упоительный аромат ее тела, смешанный с теплым запахом волос. Он ощутил всю ее: гладкие обнаженные плечи, мягкую ткань платья, слабый блеск мелких капелек пота, выступившего над верхней губой... Охваченный сильным желанием, он крепко прижал
