положению, а то, глядишь, и вознесут выше.
Во всей гексаграмме, как она у него получалась, не было ни единой скользящей строки, так что второй — зеркальной — гексаграммы тут не возникало.
Ну хорошо, тогда еще один вопрос: «Увижусь ли я с Джулианой?»
Джулиана его жена. Или, точнее, была его женой, потом ушла от него, и вот уже несколько месяцев он ее не видел. Да и где живет — тоже не знал. Верно, покинула Сан-Франциско или даже Тихоокеанские Штаты. Общие знакомые тоже о ней ничего не знали.
Он углубился в манипуляции с тысячелистником, внимательно глядя на собственные пальцы. Сколько раз он уже о ней спрашивал? И каждый раз происходило что-то случайное, управляющее расположением сухих стеблей растения, и каждый раз возникал ответ. Случайный, наверное, но все равно непостижимым образом связанный с тем мгновением, в который он задавал свой вопрос, связанный и с самим Фринком, и с его женой, и со всеми прочими жизнями и частичками мироздания. И выпадал ответ: непререкаемый и краткий ответ из шести длинных и слабых линий, ответ, описывавший все, заключавший в себе все. Он, Джулиана, заводик на Гоуч-стрит, Промышленные Миссии, которые заправляли всем на этой земле, люди, летящие к чужим планетам, миллионы горок пепла странного химического состава в Африке, где от человека остается только кучка пепла и не остается даже тела, которое можно было бы предать земле, чаяния тысяч бедняков в халупах Сан-Франциско, маньяков в Берлине, составляющих параноидальные планы, — все собиралось воедино в тот момент, когда он перекидывал стебельки из руки в руку, чтобы определить знак, который растолкует ему книга родом из тридцатого века до нашей эры. Книга, созданная мудрецами Китая, за пять тысяч лет доведших до совершенства свою науку, зафиксированную на бумаге еще до того, как Европа научилась считать до десяти.
Ну вот, готово. Сердце Фринка дрогнуло. Гексаграмма сорок четыре. «Гоу». «Перечень».
— Ой-ей-ей, — простонал он, откидываясь на постель.
Ну что же, значит, она не для меня. Но мне это и так прекрасно известно, и спрашивал я совершенно о другом. Как? Зачем судьба поступила так: заставила их встретиться? Зачем заставила в нее влюбиться? И любить по сей день?
Джулиана была самой красивой из всех его женщин. Черные как сажа волосы и брови — испанская кровь сказывалась во всем, даже в цвете кожи и изгибе губ. Походка была мягкой, кошачьей. Еще со школьных времен она ходила только в босоножках, вечно разваливающихся. Да и вся ее одежда была поношенной, выглядела выцветшей, застиранной. Жизнь сломала их так давно, что, несмотря на всю свою красоту, она таскала один и тот же хлопчатобумажный свитер, куртку на молнии, твидовую юбку и носки до щиколоток. Она ненавидела свою одежду, потому что, по ее словам, выглядела в ней, словно дама, играющая в теннис или, того хуже, отправившаяся в лес за грибами. Но одежду не меняла.
А еще с самого начала их встреч Фрэнк был ошарашен ее сумасбродным поведением: бог весть отчего, но всех встречавшихся на улице она одаривала странной кокетливой улыбкой, что твоя Мона Лиза, и прохожие замирали в оторопи. Как поступить? Ответить, улыбнуться? Но она была настолько привлекательна, что обычно ей отвечали… Сначала Фринк думал, что причиной всему просто близорукость, но потом решил, что в этом, верно, проявляется ее скрытая глупость. Какая-то природная глупость. Потом он вдруг решил, что в ее улыбках, почти подмигиваниях встречным таится что-то сыщицкое, потом — почти мистическое: вот, я тут, чтобы появиться среди вас, и только. У меня такое поручение: приходить, глядеть на вас и уходить.
Но все равно, несмотря ни на что, даже когда большую часть времени они проводили в ссорах и размолвках, даже тогда он воспринимал ее не иначе как прямое, безусловное присутствие в его жизни Бога. И вот именно это, это почти религиозное чувство и не давало ему примириться с утратой.
Казалось, она где-то неподалеку… рядом, будто они все еще вместе. И всякий, раз задумавшись об этом, он действительно начинал ощущать ее присутствие в доме и чуть ли не принимался искать ее по всем углам. Ну, а что же… она эту комнату знает, что мешает ей сюда заглядывать — пусть даже как призраку…
Сидя на кровати, среди холостяцкого беспорядка, собираясь выйти на улицу и начать наконец день, Фрэнк Фринк раздумывал о том, кто еще в Сан-Франциско испрашивал сегодня совета у Книги. И если такой человек был, то что же — и ему достался столь же мрачный ответ? И есть ли среди всех нас человек, которому сообщили хоть что-нибудь хорошее?
ГЛАВА II
Мистер Нобусуке Тагоми держал совет с божественной Пятой Книгой конфуцианской мудрости, с даосским Оракулом, многие века именуемым «
Из окон офиса, занимавшего несколько комнат на двенадцатом этаже здания «Ниппон таймс», был виден весь берег. Можно было разглядеть суда, проходящие под мостом Золотых Ворот. Сейчас, например, неподалеку от Алькатраса был виден сухогруз, но мистера Тагоми это не заинтересовало нисколько. Подойдя к окну, он развязал узел на шнурке, и бамбуковые жалюзи с легким стуком осыпались вниз. В главном кабинете офиса сделалось сумрачно, Тагоми уже не приходилось щуриться от избытка света, и, следовательно, теперь и мыслить он мог более четко.
«Не в его, Чилдэна, власти и компетенции, — решил мистер Тагоми, — угодить моему клиенту». Совершенно не важно, с чем именно заявится торговец, можно ручаться, что на клиента впечатления это не произведет. Примем это как данность. Но в таком случае надо поступить так, чтобы хотя бы разочарование клиента оказалось не слишком велико.
Поступить надо так, чтобы не обидеть его дурацким подарком.
Клиент летит в Сан-Франциско на новом германском ракетоплане «Мессершмитт 9-Е» и вскоре приземлится в здешнем аэропорту. Самому мистеру Тагоми на подобных аппаратах летать не доводилось, так что, когда он встретит возле трапа гостя, мистера Бэйнса, ему следует постараться сохранить невозмутимость, какое бы сильное впечатление летающий корабль на него ни произвел. Ну что же, к делу. Тагоми встал перед зеркалом и постарался принять вид человека рассеянного и слегка скучающего, наблюдая в зеркало за результатом. О да, они очень шумят, мистер Бэйнс. Читать совершенно невозможно. Зато весь полет от Стокгольма до Сан-Франциско занимает всего сорок пять минут. Вставить здесь ехидное словечко о вечных неполадках немецкой техники? Предполагаю, вы слушаете радио, мистер Бэйнс? Какой ужас эта катастрофа над Мадагаскаром… Хотя, по правде, и прежние поршневые самолеты тоже не слишком…
Вот уж чего следует избегать, так это политики. Хотя бы по той причине, что ему совершенно неизвестно отношение гостя к нынешнему положению дел. Ну, а если разговор такого сорта и завяжется, то мистер Бэйнс, как швед, должен быть нейтралом. Хотя, конечно, предпочел он «Люфтганзу», а не «САС»… И еще один тонкий момент: мистер Бэйнс, ходят слухи, что герр Борман серьезно болен. Говорят, что осенью на партийном съезде будет избираться новый рейхсканцлер?
Ах, только слухи… Увы, в отношениях между Тихоокеанией и Рейхом всегда столько тайн и недомолвок…
На столе мистера Тагоми лежала вырезка из «Нью-Йорк тайме» — со статьей мистера Бэйнса. Низко склонившись над столешницей — к чему, по правде, его принуждали неточно подобранные контактные линзы, — мистер Тагоми еще раз перечел материал. Там речь шла о том, что нужно в очередной раз (в девяносто восьмой, что ли?) приняться за разведку источников воды на Луне. «Мы все еще не в состоянии разрешить эту разрывающую сердце дилемму, — цитировал мистер Бэйнс. — Наша ближайшая соседка совершенно бесполезна для нас — если не принимать во внимание ее использование в военных целях».
