окровавленной разрезной картинки.
«Таймс», понедельник, 11 января 1892
Инфлюэнца
Болезнь герцога Кларенсского и Авондэйлского
Вчерашнее известие о серьезной болезни герцога Кларенсского и Авондэйлского опечалило всю страну, о чем свидетельствует обилие запросов, с которыми люди обращаются в Сандринхем-Хаус. Запросы производятся как устным порядком, так и по телеграфу, почти исчерпывая возможности установленного в Сандринхем-Хаусе телеграфного аппарата. Что касается истоков заболевания герцога, оно началось с того, что, вернувшись в понедельник прошлой недели с похорон принца Виктора Гогенгоэ, он почувствовал слабость, однако отправился в среду на охоту, что, как опасаются, пагубно сказалось на состоянии его здоровья. Весь четверг он провел в Сандринхем-Хаусе, однако симптомы болезни не позволяли в то время отличить ее от обычной простуды. В пятницу герцогу стало хуже, он занемог настолько, что уже не покидал своей комнаты и не смог присутствовать на данном в честь дня его рождения обеде. В субботу было сочтено необходимым испросить совета у доктора Лейкинга, который вместе с доктором Бродбентом выхаживал недавно серьезно заболевшего принца Георга Уэльского. Всю субботу и воскресенье герцог страдал от обострения инфлюэнцы, сопровождаемой пневмонией, однако врачи имели возможность сообщить, что им «удается поддерживать» его силы.
— Иностранцы, клятые иностранцы! — лорд Джонни Фицджеральд возлежал на софе гостиной в отеле Кингз-Линн. Пауэрскорт отметил, что по правую руку его застыли в терпеливом ожидании уже две высокие пивные кружки. Перед Уильямом Маккензи стоял чай и тарелка с печеньем.
— Мы все здесь клятые иностранцы, — продолжал Фицджеральд тоном исстрадавшегося человека. — Я — клятый иностранец. Ты, Фрэнсис, клятый иностранец. И Уильям тоже. Господи, да в этой части света тебя считают иностранцем, даже если ты родом из Питерборо. И все на тебя смотрят. Таращатся так, точно у тебя две головы. Зайдешь купить что-нибудь в лавку, и все, кто там есть, умолкают — а ну как ты вражеский агент.
— Наверняка в этом должны быть и свои преимущества, — рассмеялся Пауэрскорт. — Если уж на нас обращают внимание, то и прочие чужаки должны всем бросаться в глаза.
— Так оно и есть, — лорд Джонни, от души глотнув пива, стер с подбородка пену. — Что напоминает мне о моем отчете. — Он лежал на софе и смотрел в потолок. Большой паук, ускользнувший от внимания горничных, сплетал там сложную сеть для своих будущих жертв. — Сначала о русских. Слуги Сандринхема были правы. В окрестностях присутствует компания русских. Однако вынужден с прискорбием доложить, что русские эти более чем респектабельны.
Из тона, каким он это произнес, можно было вывести, что Фицджеральд затрудняется представить себе респектабельного русского.
— Их здесь шестеро, — продолжал он. То же самое, что с конюшими, подумал вдруг Пауэрскорт. Шестеро — это самое милое дело. Шестеро людей честных[29] и верных. Полдюжины. Половина жюри присяжных. — Все они из Санкт-Петербурга, — говорил между тем Фицджеральд, — из какого-то Технологического института при тамошнем университете. За главного у них некий профессор Иван Ромицев. У него двое помощников — Дмитрий Ватутин и Николай Деканозов. Нет, но какова у меня память-то, а? — он огляделся по сторонам в ожидании восхищения и оваций.
Двое других джентльменов — только не просите, чтобы я припомнил и их имена, все они у меня где- то записаны, — лаборанты. Всю эту команду интересует развитие печатного дела. Они хотят превратить свою типографию, которая находится в Выборге, это такое место в Санкт-Петербурге, в солидное промышленное предприятие. Приплыли сюда морем. И первым делом отправились в Питерборо, чтобы осмотреть установленные там новые машины, завезенные, насколько я знаю, из Америки. А теперь собираются в Колчестер и Лондон, полюбоваться на другие печатные станки.
— А почему их заметили в Сандринхеме, Джонни?
— Как раз к этому и подхожу. Позволишь ты мне, наконец, закончить отчет? — и лорд Джонни, протестуя против того, что его то и дело перебивают, сделал еще один гигантский глоток пива. — Вся эта компания — верные подданные царя. И поездку свою они спланировали так, чтобы взглянуть на Сандринхем. Ведь супруга их царя — госпожа царь или как она там зовется? — родственница нашей Александры, не так ли? Услышав, что здесь рядом есть королевский дворец — а русские решили, что это должен быть дворец, — они отправились взглянуть на него. Думаю, русские рассчитывали увидеть некое огромное здание вроде тех колоссальных дворцов, что стоят в их Санкт-Петербурге. Летних дворцов. Зимних дворцов. Интересно, осенние и весенние у них тоже имеются? Может быть, Сандринхем — это британский зимний дворец? Для русских так оно и есть.
Должен тебе сказать, Фрэнсис, — Джонни, вспоминая русских, рассмеялся, — Сандринхем их разочаровал. Это не дворец, говорили они в карете, которая подвозила их к главным воротам. Уж больно он маленький. Скорее — большая дача, так в их стране называют летний дом. Не думаю, Фрэнсис, что тебе стоит включать это в отчет, который ты представишь личному секретарю и главному управителю Двора. Никакой не дворец. Слишком он маленький.
Способен ли ты вообразить, Фрэнсис, хотя бы в самом буйном бреду, что кто-то из этих русских джентльменов, сотрудников Технологического института, может оказаться секретным агентом, революционером? Человеком, который днем разглядывает печатные станки, а по ночам упивается руководствами для анархистов? Думаю, нет.
Решительно нет. Вчера вечером я здорово напился с этими русскими. Ну, то есть это они здорово напились, а я просто немного перебрал. И думаю, они так же невинны, как наши работающие в Санкт- Петербурге печатники.
Имеется по соседству и некоторое количество ирландцев, — продолжал свой отчет лорд Джонни. — Это я не о нас с тобой, Фрэнсис. Пятеро ирландцев, рабочих, которые тянут телеграфные линии на север и на запад от Сандринхема.
Телеграфные линии, думал Пауэрскорт. За прожитые им годы он стал свидетелем упорного продвижения этих деревянных столбов по всей Британии — и вдоль нее, и поперек — точно огромная армия выстраивалась на плац-параде страны, армия, солдаты которой соединялись друг с другом не рукой, укладываемой на плечо стоящего впереди товарища, но одним мотком провода за другим. «Ты не пугайся, — думал он вслед за Просперо, — остров полон звуков»[30]. Слова радости и отчаяния летели по этим не понимающим их проводам. Рождения, супружества, смерти. Интересно, хватило ли его зятю, мистеру Уильяму Берку, здравомыслия вложить средства в компании, которые устанавливают телеграфные столбы, и в фабрики, производящие провода? Почти наверняка хватило. Появились и другие изобретения, еще более удивительные. Голоса, человеческие голоса передаются по проводам. Новые экипажи, которые движутся не лошадьми, но машинами. Прекрасный новый мир[31], — он снова вернулся к «Буре», на сей раз к Миранде, — нарождается под конец нашего века. Век Разума завершился. Как и Век Просвещения. Здравствуй, Век Машин.
— Фрэнсис, алло, алло. Ты здесь? — лорд Джонни знал Пауэрскорта так давно, что уже привык к этим его временным отлучкам. Джонни всегда считал их чем-то вроде отпуска по болезни. Вот и сейчас мозг бедняги снова увлек его неведомо куда.
— Конечно, конечно. — Не выпить ли мне, заодно с Уильямом Маккензи, чаю, подумал Пауэрскорт. — Ты говорил об ирландцах.
— Я, разумеется, перемолвился и с ними тоже. И имена их записал. Все они играют в Скибберине в одной крикетной команде. Как по-твоему, могут крикетиры быть революционерами?
— Чарльз Стюарт Парнелл, — сказал Пауэрскорт, — да упокоит Господь его душу, был капитаном крикетной команды графства Уиклоу. Я не уверен, что его можно назвать революционером. А ты как считаешь?
