К сцене предложения руки и сердца среди романтичных руин Патрик Батлер в самом деле основательно подготовился. Любовное объяснение имелось даже в трех вариантах, аккуратно переписанных и рассованных по карманам. Подготовка включила как различные выписки, сделанные в отделе поэзии городской библиотеки, так и собственные тексты, над которыми пришлось допоздна посидеть в опустевшей захламленной редакции. Первый вариант обнаруживал сильнейшее влияние шекспировских сонетов. Второй тяготел к творчеству Джона Донна[37], хотя даже редактор «Меркюри» (а его трудно было удивить) испытал некое смятение от откровенности признаний в стихах декана собора Святого Павла. Впрочем, журналист не рискнул заходить так далеко, как лирический герой поэта- священника. Третий же вариант представлял сочинение абсолютно самостоятельное. Циники, правда, указали бы на чересчур заметный тут слог газетных передовиц, однако этот текст писался за полночь и автор уже изнемог.
— Вот, Энн, — объявил Патрик возле едва различимого в траве прямоугольника камней. — Вот здесь был главный храмовый алтарь, а хор стоял, должно быть, слева.
— Ты уверен? — несколько усомнилась Энн, найдя место не столь уж романтичным.
— Да вроде так, — пожал плечами Патрик и увлек спутницу дальше. — А где у них капелла Пресвятой Девы? Что-то я не найду ее. Ей полагается быть позади. Строители, что ли, напутали с планом? — Капелла Пресвятой Девы, надеялся Патрик, больше подойдет для объяснения. По крайней мере, лучше этих зарослей у «алтаря».
Лорд Фрэнсис Пауэрскорт пытался подсчитать, сколько же раз он пробегал этой дорогой от привратницкой до лестницы у реки. Пять-шесть раз в день, то есть по сорок раз в неделю, примерно тысячу раз в год, три тысячи рейсов за три года своей учебы в Кембридже. Он миновал столовую, где юношей поспешно бормотал перед трапезой:
Джарвис Брум оказался симпатичным, чисто выбритым молодым человеком, сидевшим за столом среди штабелей старинных томов. Он указал Пауэрскорту на стул у окна с видом на лужайку и серебристую ленту реки.
— Вас, лорд Пауэрскорт, как сказал мне Гэвин Брук, интересует Реформация? Что именно? Я как раз пишу книгу на эту тему, хотя Бог знает, когда завершится вся работа.
Детективу наглядно предстала разница между миропониманием ученого и журналиста. Для Патрика Батлера, ровесника этого кембриджского аспиранта, незаконченный очерк или незаполненный газетный раздел были бы равнозначны профессиональному самоубийству. Джарвису Бруму труд, завершенный наскоро, без изучения всех материалов, без всестороннего обоснования выводов, увиделся бы просто дикостью.
— Должен вам пояснить, мистер Брум, что я расследую серию преступлений в соборе — том самом Комптонском соборе, когда-то монастырском храме, который на Пасху отпразднует тысячелетие христианских богослужений.
Вдаваться в подробности совершенных преступлений детектив не стал.
— И мне хотелось бы узнать, — продолжал он, глядя на молодого ученого и думая, сколько лет у того уйдет на заполнение полок таким же количеством своих книг, как у старого Брука, — о масштабах сопротивления проводившейся государственно-религиозной реформе. Не столько об оппозиции королю, официально объявленному главой англиканской церкви, сколько о широте протестов против упразднения монастырей.
— Чрезвычайно интересный вопрос, лорд Пауэрскорт!
Вскочивший Джарвис Брум начал расхаживать по комнате, заставив детектива грустно улыбнуться — точно тем же манером он сам обдумывал научные идеи двадцать лет назад.
— Я мог бы говорить об этом целый день, лорд Пауэрскорт, но постараюсь вкратце. Прежде всего, как вы, конечно, понимаете, историю всегда пишут победители. Очевидно, что оппозиция во всем ее многообразии была значительно обширнее и глубже, чем принято считать. Часть несогласных затаилась, ушла, как говорится, на дно, о них нет сведений, их никогда уже не обнаружить.
За окном двое садовников стригли газон. Из парка на другом берегу реки неслись трели влюбленной парочки дроздов.
— Тут надо учесть три основных момента, — решительно сказал Брум. Пауэрскорту вдруг вспомнились гневные речи приятеля, тоже писавшего диплом по истории, только у другого руководителя. — Кстати, почему «три»? Чертовы галлы приучили к обязательной троичности. Какую статью ни возьмешь, первым делом требуют учесть «три основных момента». Отчего же не два, не пять, не семь? В конце концов, не один-единственный? Нет, вечно только три!
Итак, тысяча пятьсот шестьдесят третий год, — успокоившись, продолжал историк, — так называемый «Святой марш». Массовое восстание на севере Англии против политики короля, вернее, советников монарха. Оснований для бунта было много: обычное недовольство налогами, личные обиды, но главное, конечно, — оскорбление религиозных чувств. Отвергались и уже проведенные реформы, и те, что были запланированы, включая упразднение монастырей. Не желали эти мятежники воцарения протестантской догмы, стояли за католическую Англию. Характерна символика. Шли повстанцы под знаменем с эмблемой «пяти ран Христовых»: в центре полотнища — кровоточащее сердце над чашей, а вокруг, по углам — пронзенные ладони и ступни распятого на кресте Иисуса.
— И что случилось с восставшими?
— Доверились королевскому слову, — хмыкнул Брум. — Не соверши они столь роковой ошибки, вполне могли дойти до Лондона и сбросить Тюдоров с трона. Но их коварно похватали поодиночке. Вожаков казнили.
— Как? — быстро спросил Пауэрскорт.
— Большинству отрубили головы, которые в назидание были выставлены на площадях тех городов, где проходил мятежный марш. Пытавшихся возражать против казней постигла та же участь.
Патрик Батлер безмолвно взирал на руины капеллы Пресвятой Девы среди прочих руин аббатства Гластонбери. Ни одно из лежавших по карманам предложений руки и сердца не соответствовало атмосфере. В голове витала лишь одна фраза, превосходный заголовок, точно выражавший его состояние, — «Редактор потерял дар речи».
Энн Герберт пыталась найти какое-то отличие обломков капеллы Пресвятой Девы от соседних поросших травой развалин, но безуспешно. Оставалось лишь надеяться, что сыновья под присмотром бабушки ведут себя прилично.
— Говорят, в этих местах жили король Артур и его рыцари, — сумел наконец выдавить из себя Патрик. — Ходили вызволять королеву Джиневру, заточенную врагами в башне на вершине скалы.
Энн захотелось представить Патрика рыцарем Круглого стола, сэром Галахадом или же сэром Ланселотом. Не получалось. Составляющим часослов монахом или переписчиком Евангелия, оставляющим на полях собственные вольные замечания, — пожалуй, но скачущим верхом героем доблестных ратных поединков — никак.
— Хотела бы ты жить в те времена, Энн? Прекрасный рыцарь подвигами добивался бы твоей благосклонности?
— Наверно, я была бы «леди из Шалотта», доплывшей наконец до волшебного рыцарского замка вон у того прогнившего сарая[40], — вздохнула Энн, думая про себя, что
