воспоминание о моем злосчастном детстве, когда я жил у него на квартире. А у меня, конечно, никогда не хватило бы духу отказать ему в деньгах, и он (надо сказать к его чести) не хуже моего знал это.
Уже больше недели жил я новой жизнью, а решимость бороться и пробивать себе дорогу, вызванная бабушкиным разорением, только крепла во мне. Все так же я носился с необыкновенной быстротою, воображая, что таким образом я скорее достигну цели. Я поставил себе за правило — все, что делаю, делать с максимальной энергией. Я просто мучил себя, и мне даже приходила в голову мысль сделаться вегетарианцем. Я почему-то считал, что, став травоядным, буду приносить жертву на алтарь моей богини — Доры.
А маленькая моя Дора знала о моей отчаянной решимости только по туманным намекам в моих письмах. Но вот наступила опять суббота, и в эту субботу вечером она собиралась быть у мисс Мильс. И, как только мистер Мильс уйдет в свой клуб играть в вист (об этом мне должны были сигнализировать с помощью клетки с канарейкой, повесив ее в среднем окне гостиной), я должен был явиться к ним на чай.
К этому времени мы с бабушкой уже окончательно устроились и букингамской квартире, где мистер Дик с упоением продолжал переписывать документы. Бабушка одержала над миссис Крупп блистательную победу: она отказалась пользоваться ее услугами, выбросила за окно первый же кувшин, которым та забаррикадировала лестницу, и ежедневно лично провожала вверх и вниз по лестнице приглашенную со стропы приходящую прислугу. Эти энергичные меры заставили миссис Крупп ретироваться на свою кухню, в полной уверенности, что бабушка не в своем уме. Бабушка, глубоко равнодушная к ее мнению, как вообще ко всем мнениям на свете, не только не старалась рассеять его, а, наоборот, рада была укрепить. И вот миссис Крупп, еще подавно такая отважная и дерзкая, и несколько дней стала так робка, что, заслышав бабушкины шаги на лестнице, бежала прятаться или за дверь, из-за которой, впрочем, всегда выглядывал подол ее фланелевой юбки, или забивалась в какой-нибудь темный угол. Бабушке это доставляло такое невыразимое удовольствие, что, мне кажется, она нарочно, сдвинув чепчик на затылок, дабы придать себе более ненормальный вид, выходила на лестницу, когда можно было ожидать встретить там миссис Крупп.
Бабушка, будучи очень аккуратной и изобретательной, так усовершенствовала нашу квартиру, что казалось — мы не обеднели, а разбогатели. Между прочим, она превратил чулан в туалетную комнату для меня и купила мне складную кровать, которая днем выглядела книжным шкафом, конечно, насколько это возможно для кровати.
Бабушка не переставала думать и заботиться обо мне, и моя бедная мама сама не могла бы любить меня больше и больше стараться сделать меня счастливым.
Пиготти была очень горда тем, что могла принимать участие во всех этих работах. Хотя няня продолжала все еще немного побаиваться бабушки, но за последнее время она видела от нее столько доверия и доброты, что они стали лучшими друзьями на свете. Но вот настал день отъезда Пиготти (это как раз была та суббота, когда вечером я должен был пить чай у мисс Мильс). Няне надо было возвращаться домой, чтобы заботиться о Хэме, как она обещала брату.
— Прощайте, Баркис, — сказала бабушка. — Берегите же себя хорошенько. Никогда бы не подумала, что мне может быть так грустно расставаться с вами.
Я проводил Пиготти до конторы дилижансов и пробыл с ней до ее отъезда. Она плакала, расставаясь со мной, и умоляла меня, как раньше делал это Хэм, заботиться о ее брате. С тех пор как он исчез в тот вечер в лучах заходящего солнца, о нем не было ни слуху ни духу.
— А теперь послушайте, дорогой Дэви, — промолвила Пиготти: — если вам понадобятся деньги, пока вы готовитесь к службе или когда будете устраиваться в жизни, так помните, что никто на свете не имеет большего права дать вам их, чем я, «собственная старая дура» моей милой девочки — вашей мамы.
При всей своей теперешней самостоятельности, я тем не менее ответил ей, что если когда-нибудь мне понадобится взять взаймы деньги, то я возьму их только у нее, и этим обещанием положительно осчастливил ее, почти так же, как если б и чту минуту взял у нее большую сумму денег.
— И вот еще что, родной мой, — прошептала Пиготти: — скажите своему ангелочку, что мне так хотелось бы увидеть ее хотя бы на одну минутку. И передайте ей, что перед тем, как она будет выходить замуж за моего мальчика, я непременно хочу, если вы мне позволите, убрать как следует вашу квартиру.
Я объявил няне, что никто, кроме нее, не коснется нашей квартиры, и это привело мою старушку в такой восторг, что она уехала в прекрасном настроении.
А я, за целый день изморив себя вконец всевозможными проектами в «Докторской общине», вечером в условленное время ходил уже по улице, где жили Мильсы. И нужно же было этому ужасному мистеру Мильсу спать после обеда! Он до сих пор еще не ушел в свой клуб: в среднем окне гостиной не было клетки. Он так долго продержал меня на улице, что я жаждал, чтобы клуб оштрафовал его за опоздание. Наконец- то он ушел, и тотчас же я увидел, как моя Дора собственными ручками повесила клетку и выглянула на балкон, желая убедиться, нет ли меня поблизости. Заметив меня, она бросилась обратно в комнату, в то время как Джип, оставшись на балконе, отчаянно лаял на громадного, пробегавшего по улице дога, который мог проглотить его, точно пилюлю.
Дора встретила меня в дверях гостиной, а Джип, очевидно принимая за бандита, кинулся на меня, задыхаясь от лая, но хозяйка уняла его, и мы все трое, радостные и веселые, вошли в гостиную. Однако вскоре я сам испортил это радостное настроение, спросив Дору без всякой подготовки, сможет ли она любить нищего. Бедненькая моя, хорошенькая, перепуганная Дора! У нее слово «нищий», очевидно, ассоциировалось только с изможденным желтым лицом, потрепанной шапкой, тут же костыли, деревяшка вместо ноги, собака с чашечкой в зубах для милостыни и т. п., и она самым очаровательным образом уставилась на меня.
— Как можете вы задавать мне такие глупейшие вопросы? — наконец сказала Дора, надув губки. — Любить нищего!
— Дора, сокровище мое! — воскликнул я. — Я стал нищим!
— Что за блажь на вас нашла! Можно ли говорить такие глупости! — воскликнула Дора, похлопывая меня по руке. Вот я сейчас напущу на вас Джипа.
Я был очарован ее детски-шаловливым тоном, но тем не менее надо же было объясниться, и я очень торжественно повторил:
— Дора! Жизнь моя! Ваш Давид разорен!
— Говорю вам, что если вы будете разыгрывать такую комедию, я велю Джипу вас укусить, — заявила Дора, потряхивая локонами.
Но я так серьезно смотрел на нее, что она перестала потряхивать локонами и положила свою дрожащую ручку мне на плечо, а затем поглядела на меня с недоумением и расплакалась. Это было ужасно! Я бросился перед нею на колени и стал ласкать ее, умоляя не терзать мне сердца. А Дора бормотала:
— Боже мой, боже!.. Страшно, страшно… Где Джулия?.. Отведите меня к ней, а сами, пожалуйста, уходите…
Я совсем потерял голову.
Наконец мне удалось умолить Дору взглянуть на меня. У нее был ужасно перепуганный вид. Мало- помалу я успокоил ее, на личике ее снова засветилась любовь, и она своей хорошенькой, нежной щечкой прижалась к моей щеке. Тут, крепко обняв ее, я стал говорить, как горячо-горячо я ее люблю, но все-таки считаю своим долгом, раз я превратился в бедняка, освободить ее от данного мне слова. Говорил я ей о том, что потеряв ее, никогда не утешусь, никогда не смогу примириться с этим; уверял, что если только бедность не страшит ее, то мне она нипочем, ибо и сердце мое и руки будут окрылены любовью к ней…
И рассказал ей, что уже принялся за работу — с мужеством, знакомым только одним влюбленным, начал более разбираться в жизни и думаю о будущем. Я ей доказывал, что сухая корка хлеба, заработанная
