произнося, однако, ни единого слова. Бабушка хотя, как я заметил, и очень внимательно наблюдала за новым своим гостем, но больше всех владела собой. Она завела разговор с мистером Микобером и волей- неволей заставила его отвечать.
— Вы, мистер Микобер, один из самых старых друзей моего внука, — начала бабушка. — Очень жалею, что не имела до сих пор удовольствия видеть вас.
— Я также, мэм, хотел бы иметь честь познакомиться с вами в более ранний период моей жизни. Я ведь не всегда был такой развалиной, какую вы сейчас видите перед собой.
— Надеюсь, что миссис Микобер и ваши дети в добром здоровье, сэр? — спросила бабушка.
Мистер Микобер понурил голову и, помолчав немного, проговорил:
— Все они чувствуют себя так, как могут чувствовать себя отверженные и изгнанники!
— Господь с вами, сэр! Что вы говорите! — со свойственной ей резкостью воскликнула бабушка.
— Существование моего семейства висит, так сказать, на волоске, мэм, — пояснил мистер Микобер, — Мой хозяин…
Здесь, на самом интересном месте, он остановился и принялся срезать корку с лимона, который я велел подать вместе со всем прочим, что было ему нужно для приготовления пунша.
— Вы что-то начали говорить о своем хозяине, — промолвил мистер Дик, деликатно подталкивая локтем нового гостя.
— Очень благодарен вам, дорогой сэр, что вы мне напомнили, — отозвался мистер Микобер, и они снова пожали друг другу руки. — Так, видите ли, мэм, мой хозяин Гипп однажды соблаговолил заметить мне, что не получай я от него жалованья, я, по всей вероятности, был бы бродячим скоморохом, глотающим шпаги и пожирающим пламя. И вот на самом деле очень вероятно, что детям моим придется снискивать себе пропитание, кривляясь и кувыркаясь в то время, как миссис Микобер будет аккомпанировать им, вертя шарманку…
При этом мистер Микобер как бы случайно, но очень выразительно сделал жест ножом, говорящий о том, что кривляться и кувыркаться под звуки шарманки миссис Микобер его дети будут тогда, когда он с собой покончит. Затем с убитым видом он снова принялся срезать корку с лимона.
Бабушка, облокотясь на круглый столик, всегда стоящий у ее кресла, внимательно смотрела на мистера Микобера. Как ни претило мне заставить его открыть то, что, видимо, ему не хотелось открывать, я все-таки принудил бы его говорить, если бы не был поражен его странным поведением: он, например, бросил лимонную корку в котелок, сахар положил на поднос для щипцов (ими тогда снимали нагар со свечей), вылил спирт в пуншевую чашку и пытался извлечь кипяток из подсвечника. Все это говорило о том, что назревает кризис, и он действительно наступил. Мистер Микобер вскочил, оттолкнул от себя все, что было приготовлено для пунша, выхватил из кармана носовой платок и залился слезами.
— Дорогой Копперфильд! — воскликнул он, вытирая платком слезы. — Приготовление пунша требует от человека, более чем всякое другое занятие, спокойствия духа и сознания собственного достоинства. Я не в силах приготовить его, об этом не может быть даже и речи!
— Мистер Микобер! — воскликнул я. — В чем же дело? Пожалуйста, говорите! Вы ведь здесь среди друзей.
— Среди друзей! — повторил мистер Микобер.
И вдруг все, что таил про себя, наконец вылилось наружу.
— Боже мой! — закричал он. — Вот именно потому, что я среди друзей, я и пришел в такое состояние. Вы интересуетесь знать, джентльмены, в чем дело? Так дело в том, что тут низость! тут подлость! тут обман! тут мошенничество! тут коварство! И вся эта масса мерзости носит одно общее имя — Гипп!
Бабушка всплеснула руками, а мы вскочили, словно одержимые.
— Ну, теперь борьба кончена! — закричал мистер Микобер, неистово размахивая носовым платком и время от времени делая руками такие движения, словно он плывет, преодолевая неимоверные препятствия. — Нет, больше я не буду вести подобную жизнь! Теперь я жалкое, презренное существо, лишенное всего, что делает жизнь более или менее терпимой. С тех пор как я на службе у этого ужасного негодяя, надо мною тяготеет «табу»[20]. Верните мне жену! Верните мне детей! Обратите в прежнего Микобера это ничтожное существо, бродящее теперь по земле! И если после этого вы заставите меня глотать шпаги, то я стану глотать их даже с аппетитом!
Мне до сих пор никогда не приходилось видеть человека в таком возбужденном состоянии. Я пытался успокоить его, добиваясь услышать от него что-либо путное, но он все больше горячился и совершенно не слушал меня.
— Я никому не подам руки, — кричал мистер Микобер, пыхтя, задыхаясь и всхлипывая, точно он барахтался в холодной воде, — пока не разорву на клочки эту подлую гадину — Гиппа!.. Я не воспользуюсь ничьим гостепримством, пока не добьюсь, чтобы огнедышащий Везувий поглотил этого презренного мерзавца — Гиппа!.. В этом доме я не смогу проглотить ничего, тем более пунш, если перед этим не выдавлю глаз из головы этого беспримерного плута и лгуна — Гиппа!.. Я ни с кем не буду знаться, ни с кем не перекинусь словом, нигде не преклоню главы своей, пока не превращу в прах этого лицемера и клятвопреступника — Гиппа!..
Признаться, я не на шутку стал бояться, как бы мистер Микобер не умер здесь же на месте. Было что-то страшное в его манере извергать с необыкновенным усилием одну за другой эти отрывистые, бессвязные фразы. Было нечто страшное и в том, как, почти в изнеможении добираясь до имени Гиппа, он вдруг выкрикивал это имя с изумительной энергией. Но, когда он свалился на стул, уставился на нас растерянным взглядом, не только красный, а просто посинелый, весь в испарине, с трудом дыша, можно было подумать, что он при последнем своем издыхании. Я хотел было оказать ему помощь, но он только махнул рукой, показывая этим, что не желает ничего слышать.
— Нет, Копперфильд, не надо! Не говорите мне ни слова… до тех пор, пока не будет заглажено… все зло, нанесенное мисс Уикфильд… этим первостепенным мерзавцем — Гиппом! (Я уверен, что в том состоянии, в каком находился мистер Микобер, он был бы не в силах произнести и трех слов, если бы это ненавистное имя не придавало ему удивительной энергии). Это неприкосновенная тайна — для всех, без исключения! Прошу всех присутствующих — и вашу бабушку и добрейшего господина — собраться через неделю, в час первого завтрака, в той кентерберийской гостинице, где когда-то мы с миссис Микобер и с вами, Копперфильд, помните, пели хором шотландскую песню… и я разоблачу этого нетерпимого злодея — Гиппа! Не скажу больше ни слова… и слышать ничего не хочу… Я не в состоянии быть ни в чьем обществе — я, идущий по стопам проклятого… обреченного… предателя — Гиппа!
Произнеся это магическое имя, в котором он как бы черпал свои силы, мистер Микобер бросился вон из дома. А мы были так удивлены, взволнованы, что чувствовали себя не многим лучше его. Но и тут не покинула мистера Микобера его страсть писать письма. Мы еще не пришли в себя, как мне уже было передано послание, написанное им в соседнем трактире, куда он, очевидно, специально для этого зашел.
Содержание его было таково:
«В высшей степени секретно и конфиденциально.
Дорогой сэр!
Позвольте мне передать через вас вашей превосходной ба бушке мои извинения по поводу того возбужденного состояния, которое я только что позволил себе проявить. Взрыв долго дремавшего вулкана был следствием внутренней борьбы, которую легче представить себе, чем описать.
Надеюсь, что мне удалось достаточно ясно высказать, что ровно через неделю утром я рассчитываю свидеться со всеми вами в Кентербери, в гостинице, где когда-то мы с миссис Микобер имели честь соединить свои голоса в бессмертной песне шотландского поэта с берегов Твида[21].
Когда я исполню свой долг и заглажу зло, причиненное злодеем, что одно позволит мне глядеть в глаза моему ближнему, я снова впаду в безвестность… Тогда у меня останется единственное желание — быть положенным в то место всеобщего упокоения, где «суровые праотцы спят непробудным сном в своих тесных могилах», с простой надписью:
«ВИЛЬКИНС МИКОБЕР».
