комаров в ней было как на болоте. Попа Савелия, правда, комары не ели, уж больно от него вином пахло. Большой был тот поп пьяница, да и то — торбеевского мужика стрезва только отпевать можно.
Приход тогда был еще бедней нынешнего, и у попа за душой не было ни полушки. А как появится денежка, нес ее поп в кабак, пропивать. И простодушен Савелий был, как мордва. Что ему расскажут — всему верил, а потом эти небылицы попадье пересказывал. Мужики эту слабость его знали и смеялись над ним: бывало, напоят Савелия и давай сказками пугать. Бедный поп трясется, до избы своей один идти не хочет, а мужикам весело.
Как-то раз, перед престольным праздником, случилось с попом вот что. Пришел он в кабак, а там коробейники сидели из Нижнего. Мужики их подговорили, чтобы они ради смеху небылицу какую попу рассказали. Вот один молодой коробейник подходит к попу и спрашивает: «А ты, батюшка, в какой церкви служишь?» Поп отвечает — во Всехсвятской. «А не в той ли Всехсвятской, где молодая княжна похоронена?» Поп удивился: какая-такая, говорит, княжна? У нас, мол, на погосте отродясь никого, кроме мужиков да баб, не было. А коробейник давай свое: «Какой же ты всехсвятский поп, если про княжну молодую и гусара не слышал? Давай я тебе расскажу». Поп рот раскрыл, слушает, а мужики по углам в кулаки смеются.
Коробейник и говорит: «Жила под Рязанью барыня богатая, княжеского роду, и была у нее дочь красавица, Анной звали. Барыня ее в Петербург сватала, к самому главному генералу, да только княжна за нею замуж не пошла. А любила она молодца-гусара, да только он ее не любил, а притворялся.
Молвит он ей раз: „Увез бы я тебя. Анна, за тридевять земель, да имения у меня никакою нет. А у твоей матери и серебро, и золото, и каменья драгоценные — возьми их, все равно твое будет наследство“. Послушала его девица, взяла тайком все, что у матери было, и на святки сбежала с гусаром. Уехали они в нашу губернию и обвенчались здесь, только вот не дал Бог Анне счастья. Стал гусар на женины деньги пить да в карты играть. Анна терпела терпела, да как-то раз подслушала, как гусар перед товарищами богатством похваляется и над ней, глупой, насмехается. Расплакалась она тогда, взяла драгоценности, что остались, и сбежала назад к матери.
Да недалеко ушла — в тот год мор был, так молодая княжна занемогла на полпути и померла. Похоронили ее в чем была, из-за мора побоялись даже обмыть, и золото с жемчугами, что у нее под одеждой были, не тронули. Мать се потом по деревням ездила, узнать хотела, где похоронили, да никто не помнил. Слышали люди только, что поп, который княжну отпевал, из Всехсвятской церкви был. Не при тебе ли, батюшка, та княжна преставилась?»
Поп отвечает: «Что ты, проезжий человек, я в моровой год еще дитятей был, гусей пас. А много ли у княжны богатства при себе было?» «А как же, — коробейник говорит, — тысяч на пять, а то и более». Поп как про это услышал, его аж пот прошиб. Стал он охать и ахать, что, мол, такое богатство в землю закопано. А мужиков от этого еще больше задор взял: стали они меж собой обсуждать, какие каменья драгоценные бывают и сколько они стоят, да так громко, чтобы поп все слышал. Поп Савелии слушал- слушал эти разговоры, потом взял шапку и побежал домой — попадье рассказать.
Мужики над попом посмеялись да разошлись, а попу эта небылица крепко в ум запала. Весь следующий день ему золото мерещилось, а ночью, после службы, решил он на погост сходить — а вдруг как действительно княжна там похоронена?
Дождался поп, пока луна спрячется, выпил для храбрости чарочку и вышел на кладбище. Стал он между могил ходить и гадать, в какой княжна похоронена, да куда там! Погост вокруг церкви был обширный. И в обычный год народу мерло много, а во время мора так вообще полдеревни зарыли. Хоронили как попало, отпевали скопом, и на многих могилах не то что имени-отчества, креста — и того не было. Проходил поп два часа, да так и не нашел могилы, в которой княжна зарыта.
Выпил тогда он с горя еще чарочку и стал думать, что ему делать дальше. А время было весеннее, только снег сошел. Под утро встал над кладбищем туман — ничего не видно, только ивы старые кладбищенские из тумана чернеют. Попу того только и надо было: взял ом лопату и стал могилы разрывать, какие без имени. Думает — не в этой, так в следующей княжна зарыта, а с ней все ее золото. Достал поп гроб, отнес его в сарай, запалил свечку и давай в нем копаться. Да никакого золота не нашел, только кости старые да крестик серебряный, от времени почернелый.
На следующую ночь вернулся поп на погост и еще одну могилу разрыл, а потом и третью. Так неделя и прошла. Поп рясу свою в земле перемазал, мозоли на руках натер, а золота как не было, так и нет. На седьмой день, перед самым ледоходом, достал Савелиий последний гроб, да и в нем было пусто. Плюнул поп со злости, свалил кости в кучу в углу сарая, к другим покойничкам, и пошел спать перед службой.
Настал день, а с ним и солнышко весеннее выглянуло, землю пригрело. На погосте черемуха душистая зацвела и пташки запели. Решил поп, что надо бы покойников обратно закопать, пока земля рыхлая да трава не зазеленела. Дождался ночи и пошел в сарай, да вдруг слышит — кто-то там есть. Испугался поп, заглянул в щель между бревнами и обмер от страха. Видит Савелий, что сидят его покойнички на полу и кости разные себе примеряют. «Это, — говорит один, — не твоя рука, дай мне!» А второй спорит: «А ты мне сперва два ребра моих верни да ногу левую». А еще двое голову друг у друга отнимают.
Подобрал поп рясу да припустил бегом домой. Прибежал, бросился в ноги к попадье, дурным голосом ревет и про покойников рассказывает. А попадья — Марфой ее звали — и говорит: «Совсем ты ум свой пропил, Савелий. Вином-то от тебя за версту разит, вот и покойники мерещатся». А поп свое твердит — есть, говорит, в сарае покойники, пойдем покажу. Попадья баба была смелая, взяла фонарь масляный и пошла к церкви. Поп за ней увязался, идет позади и икает от страха.
Зашел поп в притвор и видит — тут его покойнички, никуда не делись! Только теперь они все целые, при ногах и руках, в церкви хозяйничают. Свечи зажгли, вино для причастия пьют и просфорами закусывают. А один покойник его собственное, Савелия, праздничное облачение надел и службу потешную служит, у алтаря двух других мертвецов венчает. И дух такой сильный по церкви идет: напополам ладаном пахнет, напополам гнилью. Стоит Савелий ни жив ми мертв, от страха с места сдвинуться не может.
Марфа у ограды стояла-стояла, да не вытерпела, сама пошла в церковь. Видит: двери у церкви раскрыты, тумана белого внутрь натянуло, а в дверях поп стоит, белый весь от страха. Заглянула попадья внутрь, а там свечи горят, мертвецы хоровод водят, костьми гремят, ни попа, ни попадью не замечают. Схватила она тогда мужа в охапку и бегом вон, за ограду. Только в избе дух и перевела.
Поп чарку вина зеленого выпил, к нему речь и вернулась. Насела на него Марфа и спрашивает: как так может быть, чтобы в церкви святой мертвецы хоровод водили? А поп и сам не знает, что отвечать. Повинился он попадье, рассказал, как клад в могилах искал, расплакался даже, да слезами делу не поможешь.
Наутро пошла попадья к церкви, дверь приоткрыла и заглянула — там еще мертвецы? Да куда им идти, после церковного-то вина. Кто в углу сидит, кто лежит, а который мертвец в облачении был — тот прямо на алтаре спит и во сне икает. Встала тогда попадья у ограды и мужиков с бабами не пускает: заболел, мол, поп, в постели лежит, и вечерни тоже не будет. А сама думает: «Коли не боятся мертвецы ни креста, ни икон, надо их волшебством извести».
Как разошлись миряне, вернулась Марфа в избу, взяла из сундука полотна белого и пошла через лес на Гнилое озеро. Старики рассказывают, что озеро-то раньше не гнилым было, а проточным, и стояла на его берегу мордовская деревня. Да к нашему времени мордва вся куда-то подевалась, а протока тиной да камышом заросла. От деревни той одна землянка осталась, и жила там бабка старая, белая как лунь, Ашавой звали. Бабка травами крестьян пользовала, слова тайные знала и по-птичьи с филином могла говорить. К ней Марфа и пришла. Заходит она в землянку, а Ашава сидит на земле, босая да простоволосая, и суп из лягушек варит. Поклонилась ей попадья полотном и рассказала про свою беду. Ашава ей и говорит: «Дурак твой поп, перед ледоходом мертвецов тревожить. Теперь, когда они воздуха весеннего понюхали, сами в могилу ни за что не пойдут. Надо их из церкви хитростью да уговором выманить».
«Да как же хитростью, — говорит попадья, — когда не видят и не слышат они никого из живых — ни меня, ни попа?» — «А так, — отвечает Ашава. — просто. Возьми гриб-мухомор, да съешь его на закате: сразу на покойника похожей станешь и с мертвецами говорить научишься. Вот тут хитрость и понадобится».
