— Что ты тут делаешь? — удивился мальчик.
— Я заблудился, Гоне, — ответил кайман, — не снесешь ли ты меня домой?
— Нет больше твоей заводи, — сказал ребенок.
— Тогда отнеси меня, пожалуйста, к большой реке…
Гоне принес циновку и лианы, закатал Диасига в циновку, обвязал ее лианами и взвалил себе на голову. Он шел до самого вечера, пока не пришел к большой реке. На берегу он сложил свою ношу, разрезал лианы и развернул циновку. Тогда Диасиг сказал:
— Гоне, у меня затекло все тело. Спеси ты меня в воду, очень тебя прошу.
Гоне вошел по колени в воду и хотел отпустить Диасига. Но тот опять попросил:
— Иди, пока вода не дойдет до пояса: здесь я еще не могу плавать свободно.
Гоне прошел еще дальше, туда, где вода была ему по пояс.
— Иди еще, пока вода не будет тебе по грудь, — взмолился кайман. Мальчик прошел еще немножко; вода доходила ему уже до груди.
— Иди, иди, пока вода не будет тебе до плеч.
Когда вода дошла Гоне до плеч, Диасиг сказал:
— Теперь отпусти меня.
Гоне послушался, опустил каймана в воду и только что хотел вернуться на берег, как вдруг кайман хвать его за руку!
— Вуй яйо (Ой, мамочка)! — закричал мальчик. — Что ты? Пусти меня!
— Ну нет, не отпущу. Я два дня ничего не ел и очень голоден.
— Ах, Диасиг, разве за доброе дело платят злом?
— Да, за доброе дело всегда платят злом.
— Неправда! Конечно, я в твоей власти. Но ты один на всем свете платишь злом за добро.
— Ты так думаешь?
— Спроси кого хочешь, услышишь, что тебе скажут.
— Идет, — согласился Диасиг, — спросим троих, и если они думают так же, как я, — быть тебе у меня в желудке!
Не успел он договорить, как на водопой приплелась старая-престарая корова. Когда она напилась, кайман подозвал ее и спросил:
— Нагг, ты, что так стара и мудра, скажи нам: добром или злом надо платить за доброе дело?
— За добро всегда платят злом, — промычала корова. — Я это испытала на себе. Когда я была молода и сильна, я приходила с пастбища и меня кормили еще и отрубями с солью и просом, меня и мыли и чистили. И если Пуло-пастушонок иной раз замахивался на меня палкой, хозяин отвешивал ему оплеуху. Тогда я давала много молока, и все быки и коровы в нашем стаде родились от меня. Теперь я стара, не даю молока и не приношу телят. И за мною больше не смотрят, не водят на пастбище. На заре меня палкой выгоняют из хлева, и я бреду одна искать себе пропитания. Потому-то я говорю, что за добро платят злом.
— Ты слышишь, Гоне? — спросил Диасиг-кайман.
— Слышу, — сказал мальчик.
Вихляя тощим задом, острым, как лезвие сабли, и помахивая облезлым хвостом, искусанным клещами, Нагг-корова ушла щипать скудную траву бруссы.
Затем пришла Фасс-лошадь, тоже старая и дряхлая. Прежде чем пить, она своими дрожащими губами стала сгонять пену с воды. Кайман обратился к ней:
— Фасс, ты, что так стара и мудра, скажи нам — мне и этому ребенку, — чем платят за доброе дело, добром или злом?
— Конечно, злом, — отвечала старая лошадь. — Кому-кому, а мне это известно. Слушайте меня оба. Когда я была молода, горяча и сильна, для меня одной держали трех конюхов. Утром, днем и вечером моя кормушка была полна просом и медовой болтушкой. Меня мыли и чистили каждое утро, а уздечку и седло украшали для меня лучшие мавританские мастера. Я бывала в сражениях. Пятьсот пленников взял мой хозяин, и всех их я перевезла на своей спине. Девять лет я носила хозяина и его добычу. А теперь, когда я состарилась, меня чуть свет, стреножив, палкой выгоняют в бруссу искать себе корма.
Сказав это, Фасс-лошадь согнала с воды пену, напилась и ушла. Она брела медленно, спотыкаясь, — путы на ногах сковывали ее движения.
— Ты слышал, Гоне? — спросил Диасиг. — Ну, я сейчас тебя съем — голод дает себя знать.
— Нет, дядя Диасиг, — сказал мальчик, — ты ведь сам сказал, что спросишь троих. Если третий скажет то же, тогда ешь меня.
— Ладно, — согласился кайман. — Но не надейся, ты не услышишь ничего нового.
Вдруг, откуда ни возьмись, прискакал галопом Лёк-заяц. И Диасиг подозвал его.
— Дядюшка Лёк, ты старше всех, скажи же нам, кто из нас прав. Я говорю, что за добро платят злом, а этот мальчишка твердит, что за добро надо платить добром.
Лёк поскреб подбородок, почесал за ухом и, в свою очередь, спросил:
— Диасиг, друг мой, станешь ты спрашивать у слепого, бел ли хлопок и черен ли ворон?
— Нет, конечно, — ответил кайман.
— Можешь ты сказать, каков будет путь ребенка, если ты не знаешь его родителей?
— Конечно, нет.
— Тогда ты сперва объясни мне, что здесь происходит, и, быть может, я после этого смогу дать тебе правильный ответ.
— Видишь ли, дядюшка Лёк, этот мальчик нашел меня в бруссе, завернул в циновку и принес схода. Но у меня разыгрался аппетит, и я хочу его съесть. Не умирать же мне с голоду, когда мальчишка под рукой! Глупо было бы отпустить его да искать другой добычи.
— Ты, бесспорно, прав, — признал Лёк. — Но слышал ли ты поговорку: нездоровые речи надо слушать здоровым ухом. Бог дал мне хорошие уши, и не все слова, что ты произнес, показались мне вполне здравыми.
— Как так? — спросил кайман.
— Вот ты утверждаешь, что этот малыш принес тебя сюда в циновке. А мне что-то не верится.
— Да, да, это правда, — подтвердил мальчик.
— Ты лжец, как и все мальчишки, — сказал заяц.
— Он правду говорит, — возразил Диасиг.
— Не поверю, пока не увижу собственными глазами. Выходите-ка оба на берег.
Гоне и Диасиг вылезли из воды.
— И ты нес этого жирного каймана в циновке? Как же ты это сделал?
— Я его завернул и обвязал лианой.
— Хорошо, покажи, как это было.
Диасиг вполз на циновку, и Гоне снова завернул его.
— И ты его связал?
— Да.
— Завяжи-ка, я посмотрю…
Мальчик накрепко обвязал циновку.
— И тащил его на голове?
— Ну да!
— Покажи, как…
Когда мальчик поднял циновку с кайманом и взвалил эту ношу на голову, Лёк-заяц спросил:
— Гоне, твои родичи — кузнецы?
— О нет!
— Стало быть, Диасиг не твой предок? И ваш род не считает его священным?
— Вовсе нет!
— Тащи тогда эту ношу домой. Твой отец и мать, все друзья и родные скажут тебе спасибо за хороший обед. Так следует наказывать тех, кто не помнит добра.
