военными разрушениями, дезорганизацией, бюрократическим вмешательством, инфляцией, налогами и что процветали 'черный' и 'серый' рынки - все это хорошо известно всем и нуждается лишь в том, чтобы быть упомянутым между прочим.
Моя новая обитель, Креут, избежала разрушений в те тревожные дни до и после капитуляции. Несмотря на тот факт, что Креут и Тегернзее были объявлены зонами Красного Креста из-за наличия здесь многочисленных госпиталей, войска СС стали окапываться в этих местах. В первые дни мая они вошли в наш дом и объявили, что он составляет часть главной линии обороны. Большинство солдат, почти мальчишки, казались восторженными энтузиастами, тогда как их руководители были жесткими, крутыми парнями. Однако казавшаяся неминуемой опасность полного уничтожения от американских бомбардировок в последний момент была отвращена от этих мирных горных курортов несколькими смелыми людьми, и среди них - швейцарский консул М. Фрей, который не побоялся вступить в спор с командованием американских соединений. Бомбардировка была отложена, и СС ушли.
Однажды погожим солнечным утром, 7 мая, в Креут вошли американские войска. Они просочились небольшими группами. Мой хозяин Нобель был приглашен на передовой пост в качестве переводчика. Он отправился на выполнение своей миссии без шляпы и пальто, и вернулся домой лишь спустя пятнадцать месяцев, поскольку был арестован и отправлен в лагерь для интернированных. Когда я вернулся после обеда с прогулки, в деревню, у двери остановился джип. Американские солдаты вошли в дом, спросив фрау Штейн, мать фрау Нобель. Она со своим мужем, который к этому времени уже умер, много лет жила в Соединенных Штатах. Ее старший сын, немецкий офицер, был убит на восточном фронте, а младший остался в Соединенных Штатах, но с начала войны она не получала от него известий. Спустившись по лестнице и войдя в кухню, она с криком бросилась к высокому американскому офицеру, обняла его и воскликнула: 'Вальтер! Вальтер!' Это и был ее младший сын, который наконец нашел мать.
Прошли месяцы, прежде чем и меня коснулось постановление военного правительства, предусматривавшее автоматический арест всех должностных лиц, занимавших важные посты в годы нацистского режима. Тем временем русские захватили банковские депозиты и филиал Дойче Банка в Эрфурте, куда были вывезены мои акции и долговые обязательства (Эрфурт находился в русской зоне оккупации). Так что я потерял все свое состояние. Экспроприация, насколько это касалось меня, была полной. Объективно говоря, утрата собственности оказалась не столь роковым, непоправимым событием, как это можно было ожидать. В случае со мной радикальная и быстрая операция оказалась предпочтительнее медленной и постепенной процедуры. Что по-настоящему болезненно, так это утрата дома и кое-каких личных вещиц, напоминающих о прошлом.
Я был глубоко потрясен известием, которое недавно просочилось из Гродицберга. Оказывается, утром после моего ухода, в имение пришли русские офицеры высокого ранга, чтобы встретиться со мной. Они скептически отнеслись к словам слуги, что я неожиданно исчез со сцены в неизвестном направлении, обыскали дом и имение и угрожали расстрелять моих работников и слуг, поставив их в ряд у стены и целясь в них из винтовок. В течение следующего дня мебель, картины и все остальное было упаковано в ящики и отправлено в Москву. Старый замок на вершине горы с коллекцией средневекового оружия, мебели и картин был сожжен.
Гродицбергу суждено было разделить участь всех деревень, оказавшихся в русской и польской зонах оккупации. Мои работники и зажиточные крестьяне были арестованы и высланы в Россию для принудительного труда. 76-летний сторож и его жена были сразу же расстреляны. Мой управляющий, который был серьезно ранен, наступив на мину во время похода к железнодорожной станции, был добит русским часовым. Мой второй сторож умер от истощения в поезде. Оставшиеся вместе с товарищами по несчастью, всего 1800 человек, оказались в Карагандинской степи, в Центральной Азии, в 500 милях от китайской границы. Им пришлось работать на строительстве гигантской дамбы, их 'норма', как русские называли ежедневный минимум работы, состояла в переноске девяти кубометров земли. Излишне описывать еду, жилье и климат. Спустя несколько месяцев от первоначальных 1800 человек осталось 700, большинство из них больные и непригодные к работе. Выжившие были отправлены в лагеря для интернированных с более терпимыми условиями, а некоторым даже позволили вернуться к своим семьям. Эту историю поведали мне мой садовник, и другой житель Гродицберга.
Поскольку изгнание поляками оставшихся обитателей Гродицберга продолжалось, информация об изгоняемых стала более точной и откровенной. Многие были убиты оккупантами или покончили жизнь самоубийством. Еще больше умерло от эпидемий. Кроме утрат, понесенных в годы войны, по крайней мере 15% жителей Гродицберга умерло после катастрофы. В соседних деревнях процент был примерно тот же. Это можно считать средним числом потерь, понесенных населением оккупированных Советами и поляками германских территорий. В Померании и Восточной Пруссии потери были, вероятно, еще выше.
В августе наступила моя очередь на 'автоматический' арест. Как заключенный номер 1764 я был отправлен в 'информационный центр' во Фрейзинге, в 12 милях от Мюнхена, вместе с двумя бывшими коллегами - послом фон Шоеном и посланником Клее.
Несколько генералов и высших офицеров составляли население нашей комнаты, рассчитанной на восемь-десять человек, в недавно построенных артиллерийских казармах. Всего две сотни мужчин и 15-20 женщин составляли общину интернированных, поддерживая между собой отношения доброго товарищества. 'Информационный центр' был выше уровнем, чем фильтрационный лагерь, и не имел никакой перевоспитательной подоплеки. Мы не ждали, когда нас допросят, как заключенных в лагерях. После нескольких вводных бесед я принялся за работу, порученную мне следователем - приличным и разумным человеком, который, будучи немецким эмигрантом в США, в совершенстве владел немецким языком. Меня попросили написать записку о моей дипломатической деятельности. Я сделал это с великим усердием, поскольку это давало возможность чем-то заняться.
Я всегда буду с удовольствием вспоминать месяцы, проведенные в лагере во Фрейзинге. Не потому, что это было физически или психологически приятное время. Мы негодовали на это произвольное, без суда и следствия, заключение, ибо не ожидали, что методы, столь хорошо знакомые нацистам, будут так же широко использованы союзниками. В других отношениях Фрейзинг также нельзя было назвать местом отдыха. Восемь или десять пожилых людей толпились в одной запертой комнате с неким подобием кроватей, с голодной диетой и скудными возможностями для мытья. И тем не менее эти недели заняли место в ряду самых интересных периодов моей жизни. Благодаря долгим беседам с обитателями лагеря, когда в течение двух-трех часов нам позволяли находиться на прогулке в огороженном дворе, я многое узнал о закулисных событиях последних лет войны. Каждая фаза этого периода будет впоследствии просвечена как рентгеном на Нюрнбергском процессе и в многочисленных публикациях о нем, но в тот период эти беседы стали для меня откровением. По вечерам мы иногда читали лекции обитателям нашей комнаты или играли в бридж. С точки зрения 'перевоспитания', недели, проведенные во Фрейзинге, стали, боюсь, полным провалом. Мы старались энергично поддерживать свой дух и избегали демонстрировать признаки депрессии или раздражения. И это нам удавалось. С откровенным энтузиазмом мы мыли нашу комнату или меняли солому в мешках, на которых спали.
Психологическая устойчивость и чувство товарищества росли пропорционально сроку пребывания в лагере. В конце концов, не удивительно, что было мало симпатий по отношению к оккупационным властям со стороны тех, кто совершенно ни за что был интернирован на два года, чтобы зачастую оказаться освобожденным с 'белым билетом', что означало, что против его обладателя не могут выдвигаться никакие обвинения, даже если он был членом партии.
Спустя месяц следователь сказал мне, что я буду переведен в другое место, где моими допросами займутся люди, более сведущие в иностранных делах. Спустя несколько дней десять интернированных были перевезены на грузовике во Франкфурт. Мои надежды на то, что мы продолжим свою поездку дальше, в Висбаден, не оправдались. Мы остановились в фильтрационном лагере в Оберурселе, близ Франкфурта. Здесь мне довелось, как говорится, 'попробовать' обычного фильтрационного лагеря. В то время как обращение во Фрейзинге было приличным, Оберурсель был просто тюрьмой: маленькие камеры на одного заключенного, скверное обращение, едва не доходившее до избиений со стороны охраны. У меня забрали пояс, шнурки и даже куртку, вероятно, чтобы не допустить самоубийства. Так что мне приходилось тащиться по коридору, поддерживая руками брюки, чтобы не потерять их.
Я спрашивал себя, сколько мне придется пробыть в этом месте: дни, недели или месяцы? К моей радости, кара эта закончилась спустя 24 часа. Два элегантно одетых американских офицера попросили
