настоящее имя, в каком колледже училась ваша мать?
Дорн почувствовал, как дрогнуло его сердце. Неужели это возможно? Неужели судья знакома с его матерью? Если так, то вот оно, спасение!
Он почти выкрикнул:
– Университет Мехноса, ваша честь! Дженис Тал одобрительно кивнула:
– Очень хорошо! Мы были дружны с ней в то время. Очень жаль, что она умерла. Позавчера это известие было во всех газетах. В некрологах сообщалось, что Мэри окончила с отличием этот университет. Да, и у нее был сын вашего возраста, только я подозреваю, что почище вас!
Судья повернулась к охраннику:
– Виновен, пять лет принудительных работ. Уведите самозванца!
Охранник махнул рукой в сторону лестницы, но Дорн не обратил внимания на его жест.
– Моя мать умерла? Как?! Когда?
Но судья уже не обращала на него внимания. Охранники схватили Дорна под руки и потащили с платформы. Избиение началось, как только он коснулся ногами земли. Удары были частыми и точными. Дорн пытался защищаться, но упал и больше уже не мог встать. Он только сжался в комок, стараясь прикрыть живот и голову.
Его могли бы забить и до смерти, если бы следующий обвиняемый с ругательствами не накинулся на судью. Охранники бросили Дорна и побежали спасать Тал. Дорн медленно поднялся и заковылял туда, где сидели остальные. Все его тело болело, но, к счастью, кости не были повреждены.
Он присел на бетонный блок. К нему двинулся какой-то человек, но, увидев выражение лица Дорна, решил оставить его в покое. Отвернувшись ото всех, юноша пытался осмыслить то, что сказала судья. Горе буквально поглотило его, рыдания сотрясали тело, по щекам катились слезы. Мать погибла, и весьма вероятно, что и отец тоже. Только так можно было объяснить то, почему Дорн перестал получать письма от родителей, а школа – плату за его обучение.
Но почему молчат поверенные в делах родителей или хотя бы Натали? Правда, она может и не знать о случившемся. Дорн поймал себя на том, что больше жалеет себя, чем родителей, и ужаснулся…
Горечь утраты, чувство вины и отвращение к самому себе овладели Дорном. Он думал о том, какой был дурак, что проиграл все деньги, о тех письмах, которые, может быть, пришли в школу и которые он теперь уже никогда не прочтет.
И все же память о том, что его родители не признавали себя побежденными ни при каких обстоятельствах, заставила его собраться с духом. Он перестал рыдать, дыхание стало ровнее. Но юноша все равно ощущал тяжесть одиночества, которое, он это знал, отныне будет долго преследовать его.
Бас, усиленный мегафоном, прогремел над всем карьером:
– Встать, подонки! До ночи вы должны пройти десять миль! Так что стройтесь в шеренгу и надевайте браслеты, да поживее!
Дорн догадывался, что, правильно выбрав место в цепи, он может получить кое-какие мелкие удобства на марше, но не знал, какие и как ими воспользоваться. Поэтому он просто снял шарф с руки и обмотал им левую ногу. Колодка сидела туго, но зато, когда стражник замкнул ее, боли не было.
Осужденным пришлось ждать еще около часа, пока судья поставит отпечаток большого пальца на все листы в четырехдюймовой стопе дел, просмотрит протокол заседания и точно так же пропечатает его. Потом мужчина в грязно-серой чалме перевел на счет Биржи труда причитающуюся им сумму в кредитах и отдал приказ охранникам.
К шеренге подошел полненький доктор в сопровождении двух помощников, и Дорн вновь почувствовал слабую надежду. Впрочем, эта надежда быстро увяла. Доктор осматривал ноги заключенных, прослушивал каждого стетоскопом и отдавал необходимые предписания, но Дорн понял, что он выступает здесь в роли высококвалифицированного технического специалиста, нанятого, чтобы уменьшить износ машин.
Впрочем, доктор опрыскал царапины и ссадины Дорна дезинфицирующим составом, велел сделать ему укол антибиотика и дал юноше пригоршню поливитаминов. Но больше всего Дорн обрадовался паре крепких сандалий, которые выдали всем, кто не имел обуви. Они были страшны на вид, но без них было бы невозможно выдержать долгий путь.
Первые километры показались Дорну почти прогулкой. Он успел отдохнуть, молодой организм быстро восстановил силы, и юноша чувствовал себя достаточно хорошо. Сначала колонна двигалась медленнее, чем ему хотелось бы, но, выйдя на шоссе, они ускорили шаг и дальше шли в хорошем стабильном темпе. Взрослые и дети высыпали из ближайших хижин поглазеть на бесплатное зрелище. Как и стражников, от осужденных их отличало только наличие вида на жительство да пара кредитов на черный день; однако они ликовали, хотя бы на краткий миг почувствовав свое превосходство.
Но были среди них и добрые души, которые совали куски хлеба в руки самых слабых заключенных или склоняли головы в молитве.
Вскоре они цопали на участок дороги, где старое покрытие было снято и укладывалось новое. Сотни обнаженных, мокрых от пота спин поблескивали на солнце, когда ломы рабочих взлетали в воздух и с глухим стуком вновь опускались. Рабочие не были закованы в колодки, но Дорн подумал, что тем не менее они тоже рабы. Рабы экономики, которые могут получить только то, что им дадут. Иначе зачем им соглашаться на такую работу? И если даже им было так тяжело, то на что мог надеяться он?
Прошел час. Потом другой. Звенели цепи. Ветхие лачуги по обеим сторонам дороги жались к обочине, грозя обрушиться прямо на проезжую часть. Только в сумерки колонна вышла за город, и трущобы сменились полями, одинокими фермами да редкими куполами храмов. В храмах мерцали свечи и гудели молитвенные барабаны.
Когда солнце село, воздух стал свежее, й Дорн с удовольствием вдохнул его полной грудью. Казалось, и остальным стало полегче, колонна пошла быстрее, но вскоре движение снова замедлилось. В отличие от Дорна, который с самого начала был здоровее всех, остальные рабы страдали от самых разных недугов.
И эти недуги все чаще давали о себе знать. В первый раз колонна остановилась, когда случился сердечный приступ у мужчины средних лет, потом у какой-то женщины начались преждевременные роды. Их освободили от цепей, погрузили на грузовик на воздушной подушке и оказали медицинскую помощь. Мужчина умер, ребенок тоже, но женщина осталась жить.
Сначала Дорн обрадовался передышке, но потом, осознав, какова цена этого отдыха, устыдился себя самого и поразился собственному эгоизму.
Наконец колонна снова пришла в движение. Когда стало совсем темно, каждому третьему осужденному привязали на голову фонарь с питанием от батарей. Поначалу Дорн увидел в этом заботу об узниках, но потом понял, что охранники просто боятся потерять живой товар – а стало быть, и прибыль от его продажи – под колесами проезжающих грузовиков.
Однако, как бы расчетливы и жестоки ни были их новые хозяева, заключенные сами находили способы помочь себе. Как правило, детей не приковывали к цепи в расчете на то, что они будут держаться рядом с родителями или с теми взрослыми, которые их опекали. Но, устав от долгого перехода, они едва волочили ноги, отставали от колонны, а потом из последних сил бежали, чтобы догнать своих. Родители увещевали детишек, стражники били бичами, но все безрезультатно. Дети снова и снова брели где-то далеко позади, пока не случилось нечто поразительное.
Один за другим дети догоняли колонну, а заключенные сажали их себе на плечи. Младенцы, которых до этого несли только их родители, стали переходить из рук в руки по всей колонне. Нельзя сказать, что Дорн обрадовался, когда ему на плечи посадили пятилетнего карапуза, но он понимал, что это необходимо, и даже не подумал протестовать.
Потом этого ребенка взял еще кто-то, а у Дорна на руках оказался шестимесячный младенец, очень похожий на того, для которого просила воды девушка. Дорн нес его примерно полчаса, пока какая-то женщина не взяла младенца себе.
После долгого пути, показавшегося вечностью даже Дорну, они вышли на пересечение двух дорог, и колонна свернула на юг. По колонне, как ветерок, пробежала новость, которую охранник, видимо, сказал направляющему:
– Лагерь разбит на острове, и мы почти пришли!
В академии Дорн привык скептически относиться к слухам и был удивлен, что в данном случае они
