Подойдя к окну, она приподняла занавеску. Сказала, что вчера проходил кто-то в полосатой лагерной робе. Но слишком молодой. Отпустила занавеску и взяла пустую тарелку.
— Чаю?
— Только крепкого, — попросил я.
— Ты пьешь заварку, — вздохнула она, уходя.
После журнала с Гитлером цветные фото попадались уже в каждом номере. Бело-розовые солдаты купались в голубом озере. Белокурые или медноволосые. Смеялись и брызгались водой, не обращая на меня внимания. Я закрывал и открывал глаза, а они оставались на прежнем месте. Пока они были в воде, преимущество было на моей стороне. Правда, от вставленных в козлы винтовок, рядом с которыми лежали рюкзаки с притороченными одеялами, их отделяло всего лишь несколько шагов. На берегу стоял офицер в мундире feldgrau[32] с желтым хлыстом под мышкой. Повернувшись к озеру спиной, он разговаривал с фельдфебелем, который стягивал через голову рубашку. Если бы солдаты в воде предупредили офицера, он бы вытащил пистолет из кобуры и выстрелил, прежде чем я успел бы вырвать страницу и разорвать ее в клочья.
Витраж собора, точно огромное колесо от телеги, переливался разными цветами. Химеры с галерей смотрели на стоящий внизу оркестр. Солнце отражалось в медных трубах и тарелках. Барабанщики подняли палочки над висящими на ремнях барабанами. Дирижер поглядывал на знаменосцев. Высокий блондин с забинтованной головой держал знамя, похожее на повязку у Гитлера на рукаве. С обеих сторон от него шагали солдаты с саблями наголо. За ними двигалась колонна изнуренных парней в касках. Между колонной и тротуаром ехали верхом покрытые дорожной пылью офицеры. Из-за столиков перед кофейней привставали люди, чтобы лучше видеть.
Синеватый металлический треножник был врыт в снег. На нем повис пулемет с прицелом, похожим на паутину. Ручки со спусковым крючком касались лица лежащего рядом солдата. Над шарфом, которым он замотал нос и уши, виднелись розовые щеки и заиндевевшие брови. Голубые глаза внимательно изучали белое поле, вплоть до зловещей линии леса. Снег засыпал остовы танков и трупы в желто-зеленых шинелях. Окоченевшими пальцами, торчащими из обрезанных перчаток, солдат вставлял патроны в свисающую с пулемета ленту.
В одном из журналов на картине был изображен светло-желтый взрыв. Чем дальше от места взрыва, тем было темнее. Дул ветер, и в воздухе кружились струйки песка. Из темноты проступали тени танковых башен с дулами, плюющимися огнем. Картина висела в музее. Перед ней, спиной ко мне, стояли дед с внуком. Лиц я не видел и не мог по их выражению распознать, какие это танки — немецкие или английские. Мне-то был известен только русский танк Т-34.
Вошла мать с чаем. Поставив стакан на столик, подошла к роялю и подняла крышку клавиатуры. Тряпочкой, с которой никогда не расставалась, стала протирать клавиши.
— Может, тебе научиться играть на рояле?
Стакан вылетел у меня из рук, и я облился кипятком. Вскочив с кресла, оттянул горячую материю от груди. Мать, расстегнув пуговицы, стащила с меня рубашку. Вспомнила, что у нее есть простокваша, и побежала за ней на кухню. Меня отправила в ванную, и сама туда пришла вслед за мной.
— Ну как? — спросила она, намазывая меня густой белой жидкостью.
— Болит.
— Но поменьше…
— Да.
Мы сели на край зеленой ванны. Пол, стены и даже потолок были выложены кафелем того же цвета. Свет, проникающий через окно под самым потолком, растворялся в зелени. Только краны и решеточка на дне биде поблескивали серебром. Мать пустила горячую воду, чтобы смыть с рук простоквашу. Над фарфоровой раковиной поднялся зеленоватый пар.
— А все потому, — сказала мать, — что ты пьешь лежа, как падишах. Такого я еще не видела! Михалу ничего не говори. Не надо его волновать. И унеси наконец эти журналы в детскую.
Вторая бело-кремовая дверь из холла вела в столовую. Я ходил туда смотреть на люстру. Из середины потолка на толстой цепи свисал бронзовый шар с восемью изогнутыми лапами. На концах у них горели электрические свечи, заканчивающиеся лампочками в форме свечных огоньков. К шару цепью потоньше был прикреплен двуглавый орел. Головы, увенчанные коронами, смотрели в разные концы овального раздвижного стола, про который Винклер сказал, что это чиппендейл.
Иногда за стол, на мягкие стулья с высокими спинками усаживались приглашенные к обеду инженеры из Кракова, которые отправлялись на запад принимать по закону о возврате утраченной собственности нефтезаводы или оттуда возвращались. В сторону фронта они ехали в оливково-зеленых «виллисах», обратно — на немецких грузовиках с кузовами, закрытыми крепко обвязанным веревками брезентом.
После обеда гости пили кофе, который мать молола в мельнице и заваривала по-турецки в чашках. Накладывая себе сахар, они жаловались, что в Кракове и Лодзи яблоку негде упасть. «А кто их заставляет там сидеть?» — спрашивала потом мать, принося мне в салон бутерброды. Инженеров она не любила. Интересно, кто из них бил евреев в Политехническом? Михал всем верит, но она-то свое знает. Ездят, чтобы наворовать побольше! Под брезентом привозят мебель и ковры, а не станки. Какой там возврат собственности! Русские ничего не возвращают. Сами «реквизируют» часы у прохожих на улицах.
В столовой под столом тоже лежал ковер. Когда мы приехали из Кросно, мать долго его разглядывала. Такой маленький? Ведь персидский должен быть больше измирского.
— Это не наш, — усмехнулся Михал.
— А чей?
— Винклера.
— Не персидский?
— Персидский, но поменьше размером.
— А наш?
— Винклер забрал.
Третья бело-кремовая дверь из холла вела в детскую, где стояла белая металлическая кровать. Вечерами по ее эмалированной раме, как по снегу, я передвигал оловянных солдатиков. Рама была гладкая и блестящая, но, присмотревшись получше, я заметил черные точечки в тех местах, где эмаль облупилась.
Я поднимал простыню, закрывавшую матрас, обтянутый материей в длинную голубую полоску. Мать считала, что он набит морской травой. Штыком оловянного солдатика я проделал в матрасе дырку, но травы не обнаружил.
У меня были три подушки, из которых торчали тоненькие концы пушистых перышек. Я вытаскивал их и, дунув, отправлял в комнату. Они кружились в воздухе и иногда вылетали в холл. Две подушки были большие, а третья очень маленькая.
— Почему? — спросил я.
— Это думка, — сказала мать. — У тебя когда-то была такая же.
Оловянные солдатики хранились в коробке под кроватью. Я мог лежа дотянуться до них рукой. Первыми я брал пехотинцев, узнавая их на ощупь, и выстраивал гуськом на раме кровати. Они бросали гранаты с длинными рукоятками или бежали, выставив вперед штыки, похожие на плоские кухонные ножи. (У русского часового на вокзале в Дрогобыче штык был узкий, как жало Ефрейтора[33].) Еще у них были походные фляжки и банки с противогазами. В углублениях на одеяле я расставлял пулеметы. К каждому были приделаны два солдатика. Один целился, а второй заряжал. (Может, пулеметчик из немецкого журнала уже потерял своего товарища?) Потом я вытаскивал из коробки кавалеристов; эти легко опрокидывались, потому что кони слишком высоко поднимали передние ноги. Кавалеристов я заворачивал в одеяло и считал пехотой в окопах. К сожалению, у них вместо касок были фуражки. Из-за отсутствия танков, я брал с тумбочки «Конрада Валленрода» [34], которого оставил какой-то инженер из Кракова, и, передвигая книгу под простыней, воображал, что это танк, окрашенный в защитный белый цвет.
Солдат я делил на немцев, русских и поляков. Немцы всегда проигрывали, и их трупы становились
