Михала, но его не было. Он наверняка читал «Дэвида Копперфилда» в гимназии и сумел бы ответить.
Вошла мать. Рассерженная. Что я, оглох? Она зовет, кричит — без толку! Велела мне вынести газеты, в которые был завернут фарфор. Прижимая к груди измятые «Голоса народа», я спустился вниз. Двор был обнесен кирпичной оградой, кирпичи частично заходили один на другой. В промежутках между ними виднелись обгоревшие деревья соседей. У ограды стоял железный бак для мусора. Я поднял крышку и выбросил газеты.
Из дома я вышел на Пулавскую и повернул направо. Возле ближайшей трамвайной остановки начиналась улица Мальчевского. Еще раз направо. Вдоль моего тротуара тянулись заросшие сады. Сломанные деревья полулежали на кустах. В глубине стояли иссеченные снарядами особняки. Я огибал заполненные водой воронки от бомб. За узкой Тынецкой улицей начиналась железная ограда, за которой стоял длинный белый дом.
На противоположной стороне Мальчевского мальчишки гоняли по площадке тряпичный мяч. Рядом на тротуаре лежали велосипеды.
— Играешь? — крикнул Самый Большой.
— У меня нога болит.
Притворно хромая, я вернулся домой.
Мать сливала картошку. Держа через тряпку ручки кастрюли, она наклонилась над раковиной и сдвинула крышку. Пар заслонил ее лицо. Она потрясла кастрюлю, чтобы вылить остатки воды, и поставила ее на плиту. Когда пар перестал подниматься, бросила в кастрюлю кусок масла, налила полстакана молока и накрошила укропу. Растолкла все деревянной толкушкой и положила мне на тарелку. Добавила куриные печеночки, которые тушились с луком на сковородке. Мне нужно есть печенку, потому что я бледный. Она купила свежую внизу у Станкевича. Я поднял взгляд над тарелкой.
— Он симпатичный, — сказала мать. — Но разве поймешь, о чем он думает?
Во второй половине дня пришла Кароля Шнепф. Она теперь работала юрисконсультом в министерстве и жила в гостинице «Полония». Мать провела ее в салон. Они сели на диван. Я развернул кресло в их сторону. Солнце из-за рояля позолотило обеих. На Кароле было коричневое платье в горошек. На одном горошке мать заметила черную точку. Сдула ее и сказала, что здесь повсюду сажа. Михалу приходится каждый день менять рубашку. Когда наконец уберут эти развалины?
— Никогда, — сказала Кароля. — Власти у нас темные. Мой начальник не знает, что такое пишущая машинка. Министр ничем не лучше. Кроме того, все воруют. Вчера я забыла очки. Возвращаюсь в гостиницу. В шкафу мужское пальто! Я проверила дверь. Мой номер. Подняла крик. Прибежал администратор. «Я не знал, что вам днем понадобится номер. Надо было предупредить».
— Русские штучки, — вздохнула мать.
— Да мне плевать. — Кароля махнула рукой. — Я жду, пока брат меня отсюда вытащит. В Тель-Авив или в Нью-Йорк.
— Муля женился, — сказала мать.
— Знаю. На сабре[62].
— Ты только подумай, какая наглость! — Мать начала новую тему. — Жена Гомулки[63] настаивает, чтобы Михал сменил фамилию. А то им постоянно приходится объяснять, что он еврей, а не немец. «Субъективно», мол, это не имеет значения, а вот «объективно» не идет на пользу делу.
— Антисемитка! — возмутилась Кароля.
— Еврейка, — пожала плечами мать.
— Откуда ты знаешь?
— Михал ее видел.
В кухни засвистел чайник. Мать принесла чай.
— Я ничего не успела спечь, — оправдывалась она. — Не знаю даже, работает ли духовка.
— У Михала золотое сердце, — объявила Кароля.
— Он всем верит, — вздохнула мать. — Взял на работу эндека[64], который перед войной расхаживал по Бориславу в корпорантской[65] фуражке.
— Идеалист.
— Работает как вол. А я не могу свести концы с концами.
— При коммунизме все будет бесплатно, — пошутила Кароля.
— Пока нужно заплатить Станкевичу за паркет.
— Почему Станкевичу? — удивился я.
— Он хозяин дома, — объяснила Кароля. — Я составляла договор.
— Да знает он! — махнула рукой мать. — Только ничего не желает помнить. С ума меня скоро сведет! Днем где-то шляется. Уроки делает ночью, когда Михал обедает. Вечные скандалы. Один кричит: «Опять клякс насажал!» А другой: «Нет, не насажал». Пока мы с ним были одни в Тшебине, все было спокойно. Теперь снова начнется.
— Делай уроки днем, — посоветовала Кароля.
— Михал нервный, — сказала мать. — А он, — она показала на меня, — никого не любит.
— Ничего, поумнеет.
— Когда?! — взорвалась мать. — Ему уже одиннадцать!
Я ушел в столовую. Балконная дверь была открыта. Орел с люстры смотрел на верхушки деревьев, покачивающиеся над трамвайными рельсами. Я высунулся наружу. За Мальчевского виднелось еще несколько улиц, тоже сворачивающих направо. По другой стороне Пулавской были только луга. Их быстро накрывала тень надвигающейся от Вислы тучи.
Сверкнуло. Вдруг я увидел гусар. Они ехали по направлению к костелу Святого Михала. Колонна выползала из лугов, расположенных еще дальше улиц, которые были видны с балкона. Бешеные глаза коней. Развевающиеся гривы. Зады с хвостами. Рыцари в доспехах. Золотые шлемы и мечи в руках, защищенных наручами. Длинные, до земли, плащи. Между гусар, держась за седла, бежали солдаты, у которых я в Лиготе отрезал закрывающие затылки поля касок. Тонкие, как жало, штыки позвякивали о каски с орлами.
Сверкнуло. Орлы в коронах. Черные береты. Зеленые мундиры. В высокой траве мелькали лошадиные ноги и головы в немецких касках с бело-красными[66] повязками.
Сверкнуло. Гусар, ехавший первым, повернулся ко мне, словно намереваясь что-то сказать.
Но тут я услышал стук копыт и посмотрел вниз на мостовую. Маленькая лошадка волокла телегу, нагруженную чем-то черным. Рядом шел мужик, держа в руке поводья. Когда они скрылись под балконом, я поднял голову. Гусар уже не было. Телега выезжала из-под балкона.
— Земля! — закричал мужик. — Земля для цветов!
Я поел поджаренной картошки и лег спать. Мне снилось, что под кроватью бегают вырезанные из бумаги зеленые мальчишки. Присоединившись к ним, я заметил на спинах у них штампы ЮНРРА[67]. Они то сбивались в кучу, то рассыпались. Некоторые были очень бледные. Я проснулся весь в поту. Мне казалось, что под кровать лезут немцы.
У Королевы Ядвиги
Утром мы вышли на Пулавскую. На матери был желтоватый в коричневую полоску костюм, а на мне — брюки гольф с пряжками. На спине ранец. Мы пересекли улицу Мальчевского. Поравнялись с железной оградой, за которой в глубине заросшего деревьями двора стоял длинный дом с несколькими подъездами. Из открытого окна с выставленным на подоконник горшком с пеларгонией неслись негромкие звуки радио:
