Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

— Побежденному — прощение, — смело сказал уже и захмелевший Гера, все ж пояснив: — Это не я сказал; Это Суворов так говорил.

— Великий русский полководец? — с надеждой обернувшись к Гере, спросил худой, и Гера подтвердил:

— Великий русский полководец.

— Суворов бы тебя повесил, — не унимался тот, у кого не задалась песня. — Сорвать охоту, кайф сломать товарищам; это теперь времена кисейные, Суворов бы тебя повесил перед строем.

Гера почувствовал себя обиженным. Огляделся в дыму, вспомнил, что он среди чужих, решил было промолчать, но выпитая водка промолчать не помогла.

— Нет, никогда. Никогда, — проговорил Гера угрюмо. — Он никого не вешал, не расстреливал и не приказывал казнить. Он даже мародеров не казнил.

— Про мародеров все понятно, такое было время, — примирительно отозвался тот, у кого не задалась песня, и Гера, чьи глаза уже привыкли к дыму, впервые разглядел его усы, свисающие ниже подбородка. — Взяли город, взяли крепость — три дня на разграбление, закон. Такое было время. Право силы. Тогда их не за что было казнить.

Гера угрюмо возразил:

— И никаких трех дней, и никакого права силы, и мародеров он наказывал сурово. Но не казнил. Он не казнил никого. Он сам об этом говорил в одном письме к своему одному другу, перед самой своей смертью. — Примолкнув, Гера огляделся. На него глядели исподлобья с любопытством, но больше с вежливым, насмешливым, нетерпеливым ожиданием, давая тем понять, что разговор этот — не в жилу и не в настроение. Он все-таки решил закончить и продекламировал по памяти, ни на кого уже не глядя и опустив глаза в пустой стаканчик: — …я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю моего ближнего. Во всю жизнь мою никого не сделал несчастным. Ни одного приговора на смертную казнь не подписывал. Ни одно насекомое не погибло от руки моей…

Гера поднял глаза, всех уже молча оглядел и не нашел ни одного встречного взгляда. Никто не смотрел в его сторону, словно стыдясь его или, к своему стыду, не зная, что сказать ему в ответ. Вспыхивал огонек зажигалки, всхлипывала в тишине водка, падая на дно стакана, тяжелая ночная бабочка снаружи билась в закрытое окно.

Молчание нарушил вислоусый: прокашлялся, присвистнул и попросил своего лысого и круглолицего соседа открыть еще баночку шпрот. Тот открывать шпроты не спешил. Заговорил, обращаясь будто и не к Гере, и ни к кому, так, к самому себе:

— Ну ты подумай, наш Суворов не трогал даже насекомых. Вшей не давил, с тараканов и червей сдувал пылинки. Не фельдмаршал, а кукла Барби.

Смех начал набухать, уже готов был брызнуть, и Гера поспешил ответить так, чтобы над ним не вздумали смеяться, — высокомерно, громко и с нажимом:

— А вот не надо пересмеивать и передергивать не надо. О насекомом — это в переносном смысле, в смысле: слабых и маленьких людей не обижал. Он был фельдмаршал, даже и генералиссимус, но был таким, каким я вам сказал… Идет на штурм, к примеру Прагу штурмовать, — какой он отдает приказ?..

— Что, мы тогда и чехов били? — встрял вислоусый, и Гера, прежде чем продолжить, недовольно пояснил:

— Не та, не та Прага; я о варшавской Праге говорю, так называется один варшавский пригород… Какой он отдает приказ Азовскому полку, идущему на штурм? — Гера прикрыл глаза и продекламировал по памяти, старательно выделяя каждое слово: — В дома не забегать; неприятеля, просящего пощады, щадить; безоружных не убивать; с бабами не воевать; малолеток не трогать… — Гера отрыл глаза и тут счел честным уточнить. — Там, правда, по-другому вышло, потом там худо вышло: солдаты озверели, поубивали пленных, их командиры не могли остановить три дня, ужасно вышло, но об этом после… Да, он всегда, он с самого начала был таким. — Гера повысил голос и говорил уже взахлеб и очень быстро, опасаясь, что его вдруг перебьют: — Он сразу был таким, когда еще полком командовал. Да в той же Польше! Воевал против Пулавского — там был такой Пулавский, очень храбрый, он очень уважал Пулавского и даже табакерку подарил… Загнал он батальон Пулавского в болото. Поляки тонут. Что Суворов?.. Приказал их всех спасать и всех их из болота вытащил.

— А как же: пуля-дура, бей-беги, руби-коли? Разве он так не говорил? — послышалось с одной из табуреток, и Гера, поискав глазами у стены, встретил там пристальный, тяжелый взгляд сгорбленного человека с сивым ежиком волос, с погасшей сигаретой в середине рта.

— Что вы имеете в виду конкретно? — спросил Гера, опасаясь быть язвительным, а все же вышло у него и приторно, и неприятно.

— Что я имею? — с угрозой отозвался ежик, вынул сигарету изо рта, чтоб больше не мешала, и обратился ко всем сразу: — Чего тут непонятного, что я имею?

— Наш Влад Сергеевич хотел тебе сказать, — пояснил Гере вислоусый, — что он, то есть Суворов, не для того шел воевать, чтобы табакерки дарить, а для того…

— Я сам скажу, чего хотел сказать, — перебил его Влад Сергеевич, зажег от спички потухшую сигарету и, выпуская дым, с прищуром глядя сквозь него Гере в глаза, сказал: — Я с тобой, в принципе, согласен. Я за слезу ребенка удавлю, плеть. Но ты и нас послушай. Высоких слов о долге защищать Отечество — сейчас не будем, мы тут не в подходящем месте, хотя и забывать о них не будем, но, на секундочку, не будем забывать, что говорит нам современная наука. Наука говорит, что армия существует для того, чтобы убивать людей и портить их имущество, а совсем не для того, чтобы всяких мудаков за волосы, еще и с лошадьми, из болот вытаскивать.

— Не так, — осторожно перебил вислоусый, и Влад Сергеевич устало удивился:

— Чего еще не так?

— Не так наука говорит. Она говорит: портить имущество и убивать людей. То есть сперва портить имущество, потом убивать. Всегда важна последовательность.

— Какая разница? — вновь удивился Влад Сергеевич.

— По жизни — никакой, — ответил вислоусый, — но наука любит точность. Если в ней так зачем-то сказано, значит в ней так зачем-то сказано.

На этом разговор расклеился. Гера собрался уходить, но, сжатый с боков, не смог встать из-за стола, а тут ему и водки налили, и неприлично было бы уйти, ее не выпив. Все со значением переглядывались, должно быть, в ожидании тоста, но взять тост на себя не решался никто. Возникла долгая заминка, в продолжение которой Влад Сергеевич зажигал одну сигарету от другой. Его сосед с веснушчатою жирной грудью, удерживая на колене банку с кильками в томате, ловко выуживал ножом из банки кильки и отправлял их в рот с ножа, тихо и кротко матерясь, когда томат капал на штаны. Немолодой лобастый мужичок с квадратной бородой, сидевший возле печки на полу, пьяно раскачивался из стороны в сторону, беззвучно разговаривая сам с собой; сквозь его шлепающие губы то и дело прорывалось «…а потому что карма, блин» и что-то вовсе уж невнятное, похожее на «элеватор», «элефант», а то и «релевантно» — Гера так и не сумел ни разу разобрать. С кровати за его спиной без перерыва доносился фыркающий шепот и громкое в ответ «да ладно!» Худой стоял, где и стоял, в скорбной гордой позе, опершись задом о подоконник и неподвижно глядя в дверь поверх голов; очки его сияли…

На тост решился тот, кто усадил Геру за стол. Вставать не стал, поднял стакан, проговорил:

— Ясно, все гордые, молчат, а я не гордый, я скажу. Сказал бы: «С полем!», как это положено после охоты, но из-за некоторых тут я не имею права так сказать, хотя бы потому, что оснований так сказать у меня нету.

Гера, как и все в избе, невольно глянул на худого; тот снова отвернулся к темному окну. После короткой хмурой паузы тост был продолжен:

— Выпьем за гостя… как тебя?

— Гера, — ответил Гера.

— Выпьем за Геру. Пока что у него бардак в башке, но парень он хороший, это видно. Ты, Гера, встань. Эй, дайте ему встать.

С трудом раздвинулись, и Гера встал.

Выпил со всеми и, виновато улыбаясь, вышел из избы. Никто его не удерживал.