студентов роскошью. Многие давно уже прогуливают занятия, находясь где-то на заработках… Некоторые ребята из русских групп перевелись в украинские и русские вузы. Ведь не факт, что не будет новой волны национализма и русским дадут закончить университет, на стенах которого стыдливо закрашены угрозы, а коридоры и залы внутри оклеены плакатами с новым молдавским гербом. Несмотря на увещевания преподавателей, мы срывали и царапали их где только могли, но раз за разом крестатых куробыков клеили снова.
Ухожу из городка, и тут меня кто-то громко окликает: «Эй ты, как тебя зовут? Ты такой-то?». Останавливаюсь, говорю, что я.
— У Бендерах был?
Теперь слышу типичный молдавский акцент.
— Был.
Судя по всему, тоже участник событий. И настроен недружелюбно. Нарвался! Дался мне этот студгородок! Сейчас придется драться, а еще вернее — драпать, пока не сбежались. На понимание местных властей рассчитывать нечего. Но он в драку пока не лезет. Называет несколько фамилий, спрашивает, знал ли я их. Отвечаю, что не имел чести. Спрашивает про бой двадцать третьего июля. Говорю, пусть конкретно скажет, что его интересует, потому что там много кто был. Слово за слово, становится понятно, что он и его товарищи были среди мулей, которых послали пробиваться на выручку горящему бронетранспортеру и кого сначала угостил Гриншпун из агээса, а потом Колос из пушки осколочными. Он там двоих друзей- односельчан потерял. Хотел бы знать, не я ли их угробил. Отвечаю ему, что он обратился не по адресу и сам должен это понимать. У меня хватало заботы тащить своих погибших. Пусть лучше спросит своего командира, зачем он полез на выручку провокаторам. Ведь переговоры между Кишиневом и Тирасполем в то время были уже фактически закончены и соглашение о принципах урегулирования стороны подписали раньше этого боя, двадцать первого июля.
Он стоит, думает, как быть. Я ему говорю, что никого уже не вернешь. Что лучше бы вооруженного конфликта вообще не было. Нечего мне с ним делить. И продолжать я ничего не хочу. Сник молдаванин.
Так без скандала и разошлись. Сразу же помчался на автовокзал и, не дожидаясь рейсового автобуса, уехал на уже выруливавшей от перрона маршрутке. К черту эти ностальгические визиты! Могло ведь и не повезти. Влип бы в историю.
После этого никуда не езжу. Сижу за столом, опустив руки. На бумаге вместо документов раз за разом появляется всякая дичь. Карты несуществующих стран, кривобокие карикатуры… Камов от простой ругани перешел к намекам на ответственность. Киваю ему, как болванчик, головой. Он, думая, что теперь-то я начну шевелиться, улетучивается из кабинета и за стеной начинает нудить над Тятей. Те же самые порицания. Только вместо напора на комсомольское рвение и угроз — призывы к непорочным сединам. Бедняга… Угораздило же его попасть в наши начальники…
В свободное время брожу по городу. Даже в обед, чтобы меньше сидеть в четырех стенах. Когда идешь, можно разглядывать все подряд и не думать. А когда перед носом серый квадрат стены, начинаются мысли и воспоминания. Раньше я их сам вызывал, чтобы посреди усталости и бед забыться в счастливом прошлом, а сейчас от них бегу, потому что непроизвольно и все чаще стали приходить переживания недавнего. Ночные вспышки и бьющий по ушам грохот выстрелов и взрывов. Кровь на руках. Чужая боль и пролетающая мимо смерть…
Я не хожу больше на Первомайскую. И не тянет к разбитым казармам второго батальона на улице Бендерского восстания, куда мы ходили, чтобы отдать дань мужеству его бойцов. Но, пока выберешься из ГОПа подальше, в тенистые улочки, где, кажется, не было войны, десятки шрамов и отметин все вновь напомнят… На улице Пушкинской, напротив здания городского комитета партии и комсомола на высоком постаменте сидит в тени деревьев бронзовый Александр Сергеевич. И нет на лице поэта доброй усмешки, как у его кишиневского клона… Глаза печально и сумрачно смотрят вдаль, а рука и тело пробиты пулями. Нет уж, лучше на автостанцию…
Вот она, пришел… И вдруг как грудь прокололи. Под навесом крутится маленькая детская фигурка и рядом старуха. Антошка встречает автобусы, продолжает ждать свою маму… Я не смог подойти. Задергало всего. Струсил, что не сдержусь и малый будет смотреть на меня, перекошенного и дерганого… Перед огромным, не осознанным даже им самим горем маленького мальчишки второй раз подряд струсил. Закрыл глаза — и такая вновь охватила ненависть, что будто наяву взорвались, полыхнули пламенем перед моими глазами проклятущие молдавские правительственные здания и Верховный Совет. Все их чертовы силовые министерства и народофронтовские комитеты. Не случилось для меня танка. Не случилось и наступления. Иначе бил бы по ним до конца боекомплекта и давил бы гусеницами, пока соляра не кончилась! Здания, конечно, не виноваты. Но люди, сидящие в тиши их кабинетов и коридоров, принимавшие решения и послушно проводившие их в жизнь… Это была их война. Это кто-то из них призвал и послал в Бендеры того, кто убил Антошкину маму. Может быть, этот убийца тоже убит и где-то в молдавском селе с надеждой глядит на дорогу другой ребенок…
Кружил по городу, пока не отошел. Пока ненависть не сменилась безысходностью. На автопилоте пошел в гостиницу. И застал там Тятю. Трезвого, как стекло.
— Что с тобой? — спрашивает. — На тебе лица нет.
Рассказал ему.
— А, — говорит, — я тоже видел. Не первый день они туда приходят.
— Что делать, Тятя? Я бы взял малого, но бабка же, пока не помрет, не отдаст!
— Не отдаст. Одна родная душа живая остался он у нее. Да ты не волнуйся. Я с Мишей моим и дочкой давно все обговорил, что бабке будем помогать, а потом Антошку заберем. Я в горсобесе уже был, чтобы знали там, что к чему…
С удивлением и уважением смотрю на него.
— Ты на меня не смотри. Я больше не пью, понял?! Вообще не пью. И с племянником, и с дочкой говорил. Так что не волнуйся.
109
Семнадцатого октября, часам к десяти, прислали наконец замену для приднестровской группы по совместному наведению порядка. Мы, первый состав, можем отправляться назад. Автобуса не подано. Собирать всех вместе, проверять, встречать… К чему такая морока? Возвращение происходит неорганизованно, каждый едет, как хочет и с кем хочет. Сослуживцы и приятели убывают компаниями. Никого не предупредив, ни с кем не попрощавшись, быстренько отвалили слободзейцы. Их мелкий белобрысый опер так и не отдал мне «Наставления по стрелковому делу».
Кацап лезет за своим барахлом в шкаф, шарит там и начинает дико ругаться.
— Суки поганые! Гранаты сперли!
— Я же тебе говорил, Федя, забери! Я давно свои вещи забрал, и у меня не сперли!
— Да, я видел, ты забрал… Чмыри! Падлота слободзейская! — вновь гневно взрывается он.
Ругайся — не ругайся, а гранаты он проспал. Что он думал? Что если пистолеты друг у друга каждые несколько дней тырят, то кто-то мимо его гранат пройдет? Огорченный Кацап, бурча, собирает свои сохранившиеся манатки. Нашу комнату занимают Вербинский и Тищенко, которого наконец выперли сделать хоть что-нибудь полезное для родного Приднестровья. Мы не хотим задерживаться здесь. А они, наоборот, подробно выспрашивают о работе и безопасности. Времени для рассказов и передачи опыта мало, и вновь прибывшие провожают нас на автовокзал. В маленьком баре возле вокзала мы выпиваем отходные сто грамм.
Гляжу через столик на Тятю, поднявшего и тут же поставившего на место нетронутый стопарь, и локтем чувствую красноносого, тыкающего вилкой в колбасу Федю. Куда-то подевалась особая близость между нами, которая была в дни опасности. Не ссорились мы ни разу между собой. Это все банальный быт да бесцельность последних недель службы проявили, какие мы во всем, во множестве мелочей непохожие. Теперь каждый живет своими видами. Конечно, осталась любовь к Тяте, но он по возрасту годится мне в
