собравшегося позавтракать хищника. — Возможно, это моя вина. Мне следовало поговорить с вами раньше, но я не надеялся, что вы так быстро придете в себя. Вы должны понять, что испытываемые вами чувства вполне естественны. Вам трудно смириться с потерей ребенка. Вы не смогли оплакать его по-настоящему. Ужасное чувство: вот она тут, с вами, а в следующее мгновение — потому что для вас это было именно следующее мгновение — оказывается, что она давно умерла и вы даже не имели возможности проститься с ней. Мы понимаем, действительно понимаем.
Он обхватил себя руками за плечи, очки сползли на кончик носа.
— Но вы должны понять, что здесь, в Англии, мы не допускаем
У него были покровительственные манеры, свойственные многим общественным деятелям, у которых она брала интервью, а они в это время рассматривали ее ноги или грудь под блузкой, не в состоянии признать, что женщина может оценить или даже всерьез заинтересоваться глубиной их ответов. Частенько из-за своего мужского шовинизма они теряли бдительность, выдавая гораздо больше, чем сказали бы журналисту-мужчине. Этому, правда, выдавать было нечего, кроме извинений и банальностей.
— У нас, видите ли, разработана система, — продолжал он. — На каждого пациента надевают пластиковый браслет с именем и фамилией, как только он поступает в больницу, и браслеты остаются на руке до момента выписки. Он не может упасть или потеряться, его можно только срезать; путаница исключена. Вы должны нам поверить.
Но Иза не верила.
— Мне кажется, я читала где-то недавно, что родители ушли из родильного дома с чужим ребенком.
— Но это произошло в Америке?
— Полагаю, в Борнемуте.
— Да, я тоже слышал о подобных случаях, хотя они происходят очень редко, даже в Америке. Но такого никогда не было в Англии.
— Это было в Борнемуте, — упрямо повторила Иза.
— Но не в нашей больнице, миссис Дин, — подключился представитель администрации. Подвергать сомнению означало критиковать, а эта женщина подвергла сомнению систему. — Не было двух младенцев. Был только один, ваш. Так что, боюсь, вы заблуждаетесь.
— Недоразумение с цветом волос просто аберрация памяти, Иза, — включился Уэзерап. — В конце концов, цвет волос и тому подобные вещи не вносятся в регистрационную книгу. Это недоразумение. Боже мой, после такой аварии… — Он сделал попытку отвлечь ее, пошутить, но смешок застрял у него в горле, как только Иза пронзила его прямым цепким взглядом своих зеленых глаз.
— Мне бы хотелось задать вопросы другим работникам больницы. Сестрам, которые дежурили в ту ночь.
— Пожалуйста, если вы хотите. Пусть это станет частью вашего лечения.
— Лечения? Чтобы забыть?
— Чтобы примириться с фактами, Иза, — твердо сказал Уэзерап.
— Джентльмены, у меня нет намерений ни с чем мириться, пока я не выясню все эти, как вы выразились,
— Но их не существует! — запротестовал администратор, в нетерпении повысив голос. — Мы говорим всего лишь об ошибке, допущенной техническим сотрудником, которого вы застали врасплох в той части больницы, где вам не следовало бы находиться. — Он все больше раздражался, не желая, чтобы кто-нибудь ставил под сомнение отлаженность его работы, и меньше всего иностранная пациентка, которая через несколько минут будет выписана, и больница перестанет нести за нее ответственность.
— Это нам мало что дает, — вмешался Уэзерап, стараясь вернуться к теме разговора. — Иза, поговорите с сестрами, если вы этого хотите. Узнайте, достаточно ли они были внимательны к Бэлле.
— Но учтите, что через отделение «скорой помощи» прошла, возможно, тысяча пациентов с того момента, как вы попали сюда, — вставил администратор. — Вы не можете требовать от них, чтобы они помнили каждую деталь.
— У вас должны быть зарегистрированы все подробности.
— Они есть в документе о вскрытии… — начал невропатолог.
— Мне бы хотелось его прочесть.
— Там есть такие медицинские подробности, которые вы наверняка не поймете, другие больно ранят вас.
— Я журналист, — напомнила она.
— Акт вскрытия строго конфиденциальный документ, — резко сказал управляющий, — особенно для журналистов.
— Я… — Она чуть было не рассказала им о Бенджамене, но вовремя остановилась. Бесполезно. Воспоминания ребенка против их убежденности. Они ничего не воспримут. Она сама с трудом разбирает картавые фразы сына, а уж эти тупицы и пытаться не станут. Нужно быть женщиной или очень чутким мужчиной, чтобы признать, что воспоминания трехлетнего малыша могут чего-то стоить.
Психолог тоже пришел к мнению, что разговор зашел в тупик. Он стащил с носа очки и махал ими перед лицом Изы.
— Вы должны согласиться, дорогая, что эмоциональные сомнения вполне естественны для женщины, которая пережила такие мучительные моменты, как вы. Этого следовало ожидать. Это совершенно нормально. Мы должны дать вам возможность избавиться от тревог, примириться с реальностью. Я считаю, вам полезно посетить место катастрофы. Это будет болезненно, без сомнений, но станет чем-то вроде… катарсиса, освободит вас от сомнений. Поможет взглянуть в лицо реальности, тому факту, что вы потеряли ребенка. И мы дадим вам возможность поговорить с некоторыми из тех, кто заботился о маленькой… — он посмотрел в бумаги, — Изабелле.
— Я уже это сделала. Поговорила с работником морга. Мне это не слишком помогло, не так ли?
Черт побери эту женщину и ее настырность! Очки вернулись на место. Переносица психолога ярко блестела, гнев и раздражение противоречили застывшей профессиональной улыбке.
— Думаю, мы будем регулярно встречаться, вы и я, каждый день, пока вы будете на амбулаторном лечении. Попытаемся лучше узнать друг друга.
— Кроме того, мы можем прописать вам транквилизаторы, чтобы вы лучше спали, если вы, конечно, сами этого хотите! — Уэзерап очень хотел помочь.
«Вот, — подумала Иза, — традиционный рецепт: окружить и успокоить».
Психолог опустил руку в карман жилета и вытащил маленький календарик.
— Давайте начнем наши консультации в по… Нет. А что, если во вторник? — Его карандашик в серебряной оправе был готов занести Изу в список, записать и… списать.
Боже, она понимала, что нуждается в помощи. Злой и голодный пес поселился у нее внутри, порождение ее боли, чувство вины, ощущения, что она ответственна за судьбу своей дочери, что она предала Бэллу.
Облегчение ей могли принести только факты, но она знала, что не получит ответов на свои вопросы, лежа на кушетке на приеме у этого человека или сидя у его ног в продавленном кресле. Ей следовало признать, что в конце концов он, возможно, окажется прав, что она просто обманывает себя, цепляется за иллюзий, пытаясь уйти от реальности, придумать надежду и мир, который просто-напросто не существует. Бэлла умерла, вряд ли в этом могут быть какие-то сомнения.
Но Иза в силу своей профессии была скептиком, она привыкла не верить свидетельствам, которые нельзя потрогать обеими руками, вытащив их из темноты на безжалостный дневной свет.
И она была женщиной, которая скорее даст отрезать себе руку, чем позволит мужчинам покровительственно похлопывать себя по плечу.
Будь разумной, говорят они. Но разве может мать быть разумной?
Он смотрел на нее, держа серебряный карандашик наготове. Бывают моменты, когда следует нанести удар, но иногда правильнее замаскироваться, то есть попросту соврать. Их внимание она себе сейчас обеспечит. Иза глубже погрузилась в мягкое объятие кресла, скрестила ноги таким образом, чтобы обнажились колени, и улыбнулась. Если они решили, что перед ними глуповатая жеманная женщина, пусть
