политика из-за шквала вопросов, обрушившихся на вновь прибывшего. — Он не прячется от камер явно не собирается прятаться и на обратном пути. Слишком смел или слишком оптимистично настроен? Впрочем, ходят упорные слухи, что этого человека повысят в должности.
Герой этого комментария повернулся лицом к камерам, стоявшим в дальнем конце улицы, помахал рукой, но не улыбнулся.
Новоиспеченный корреспондент АКН пытался разобрать, что кричит ему в наушник голос Грабба. Что- то об имени этого ублюдка.
— На своей прежней должности министра по вопросам занятости он считался твердым орешком, ему удалось сорвать одну из самых упорных за последние годы забастовок железнодорожников. В министерстве здравоохранения он выступал как радикальный реформатор…
В наушнике вновь раздалось сердитое бормотанье.
— …и, какой бы пост ни занял он завтра, многие полагают, что в один прекрасный день здание на Даунинг-стрит станет его личной резиденцией.
Дежурный полицейский отдал министру честь, дверь распахнулась, и политический деятель исчез за ней. В это мгновение голос Грабба наконец прорвался в наушнике комментатора, причем текст был весьма далек от протокольного.
Бывший продюсер набрал в грудь побольше воздуха и произнес, артикулируя намеренно четко:
— Вероятно, мы еще не раз услышим о Поле Деверье.
Все ее чувства были притуплены. Поток яркого света проникал в глаза, зрачки сужались, пытаясь справиться с нестерпимым блеском. Свет раздражал мозг, обонятельный нерв протестовал против тошнотворно-резкого запаха, ноздри раздувались от отвращения. Резкая боль, начавшаяся в мизинце левой руки, прошла через спинной мозг, ударила по нервам и, подобно ветру, сдувающему паутину с деревьев, распахнула какое-то окно в сознании. Единственным ответом на все эти раздражители стал слегка согнутый палец.
Реакция на боль вызвала улыбки на лицах стоявших вокруг кровати медиков.
— Вы были правы, сестра, — вздохнул Арнольд Уэзерап, консультант-невропатолог. — И на этот раз, — добавил он с притворной неохотой. — Я думал, что эта незнакомка покинет нас, а все дело, оказывается, с самого начала было в поврежденной селезенке. У вас шестое чувство на такие вещи, не так давно женщину вроде вас сжигали бы на костре.
— Не так давно, мистер Уэзерап, доктора вроде вас разрывали могилы, чтобы получить анатомический материал, — отпарировала старшая сестра.
Консультант засмеялся. В этом отделении вообще часто смеялись, это помогало перенести боль от неудач.
— Медицинская профессия всегда требовала жертв, — включился анестезиолог, поглядывая на Примроз.
— Не думаю, что нам стоит тут задерживаться, сестра Макбин, — заключил Уэзерап, осмотрев свежий шов в верхней левой части брюшины, через который удалили поврежденную селезенку. — Я оставлю вас с вашими колдовскими заклинаниями и надеюсь, что процесс выздоровления продолжится. — Он улыбнулся. — Между прочим, Бэрк и Хаэр, грабившие могилы, были шотландцами, ведь так?
— Нет, доктор. Шотландскими были трупы, которые они продавали. Для медицины — все только самое лучшее.
Поврежденный мозг не зафиксировал ни одного слова из этой добродушной пикировки. Черная яма все еще не пропускала сигналы нервных окончаний. Краткосрочная память вряд ли восстановится, некоторые клетки погибнут окончательно, но мозг борется, пытаясь вырваться из плена амнезии.
О том, что происходило за несколько часов до несчастного случая, в течение многих дней после него, у нее не сохранится последовательных воспоминаний, — белое пятно. Только в снах, подчиняющихся законам подсознания, она сможет вновь пережить каждый эпизод того ужаса, который ей пришлось испытать. Особенно часто будет являться ей в кошмарах бессмысленное, ни с чем не связанное и непонятное воспоминание.
Лицо.
Бледное. Осунувшееся. Молодая женщина с пустыми глазами и измученной душой. Пергаментная кожа, желтая, как стеарин. Как будто разрезанное посередине потрескавшимися, пересохшими губами. Загнанное существо, страдающее, потерявшее надежду.
Лицо, излучающее отчаяние. Изидора Дин будет видеть его в своих кошмарах, даже когда выйдет из комы.
Каждый раз незнакомая девушка убегала с ее ребенком на руках.
Мишлини не смог бы сказать, в какой именно момент принял решение. Возможно, потому, что принял его вовсе не он: за него это сделали другие.
Может быть, сыграл свою роль тот уик-энд в Сан-Франциско, который он провел, обрабатывая главного политического советника калифорнийского конгрессмена, занимавшего пост председателя Комиссии по науке, космосу и технологии. Не успела она проводить его в аэропорт, пообещав обеспечить внимание конгрессмена — кажется, она контролировала не только его слух, но и другие чувства, — как Мишлини перехватил взгляд стюардессы, нагнувшейся, чтобы поднять льняную салфетку, которую он уронил с подноса. Это был один из тех понятных без всяких слов взглядов, которыми обмениваются утомленные жизнью взрослые люди. Когда девушка принесла свежую салфетку, на ней был записан номер ее телефона.
Мишлини знал, что у него в запасе всего несколько лет, прежде чем он перейдет в средний возраст и стюардессы решат, что его интересы лежат в гастрономической сфере, станут замечать мешки под глазами, а не сексуальный призыв, и начнут предлагать витамины, а не номер домашнего телефона. Мишлини не мог отрицать — да и не хотел, — что ему трудно обойтись без секса, без новых побед. Так он жил с юности, еще с тех времен, когда женщины делали вид, что не замечают его, продолжая заниматься своими делами. Так было принято во всех семьях американцев итальянского происхождения в первом поколении.
Времена переменились, другими стали и женщины. Мишлини тоже изменился, он теперь не тянул на звание «альковного льва», как когда-то, в молодые годы, однако умело восполнял недостаток энергии техникой. Он любил женщин. Не одну женщину, но многих. И вот сейчас ему повезло, возможно, в последний раз в жизни. Женитьба, по крайней мере, на такой женщине, как его жена, оказалась пустым номером.
Поначалу казалось, что они подходят друг другу. Ей было около тридцати, и она прекрасно знала, зачем Мишлини пригласил ее в свою квартиру в Уотергейте. Он многому научился у нее, как, впрочем, и она. Позже она как-то сказала, что к нему ее привело вовсе не желание полюбоваться видом из окна — к нему она давно привыкла.
Казалось, у них много общего: он — специалист по контрактам в оборонной промышленности, она — телевизионная журналистка, оба обосновались в столице, привыкли к частым деловым поездкам и разлукам и получали физическое удовольствие от встреч. Их брак стал серьезной ошибкой. Она, кажется, была не в состоянии выполнять свои обязательства, хотя обещала мужу угомониться, прекратить бесконечные поездки за границу, забыть о приключениях, неизбежных при таком образе жизни.
— Еще год, всего один год, — нередко повторяла она. — Слишком хорошо все идет, чтобы бросить сейчас. Скоро я займусь редакторской работой в Штатах. А может быть, начну делать собственную программу с надежными ребятами.
Прошел год, потом еще шесть месяцев, обещания растаяли как прошлогодний снег, и ее отправили в европейское бюро в Париже — в качестве главного иностранного корреспондента. Она забрала с собой детей и прилетала домой каждые три недели, поклявшись, что это в последний раз.
Мишлини понял, что сыт по горло. Дело было не только в ее отлучках, хотя и с этим нелегко было смириться.
— Как поживает ваша жена? — часто спрашивали его.
— Откуда, черт возьми, я могу знать?! — Теперь он так отвечал на этот вопрос. Мишлини ничего не слышал о своей супруге больше двух недель.
