— Угу…
— У тебя ушиб, наверное. Синяк. Подожди, может, еще пройдет, — сказала я, увидев, что она собирается уходить.
— Нет, я домой…
— А я еще покатаюсь, ладно?
Пятакова, ничего не ответив, побрела по тропинке к домам. Левую руку она прижимала правой к себе.
В понедельник я пришла в школу позже обычного: в доме отключили свет, провозилась с завтраком в темноте. Девчачий коллектив стоял плотным кольцом вокруг Пятаковой, а она возбужденно что-то рассказывала. Рука у нее была в гипсе.
Заметив меня, девчонки странно покосились. Явно недружелюбно. Я приблизилась к стайке. Пятакова, бросив испепеляющий взгляд, замолчала и села за парту.
В обед ко мне подошла Танька Капустнова.
— Здорово ты вчера Пятакову толкнула.
— Я?!
— Она всем рассказывает, как ты ее на катке.
— Я тебя не толкала! — закричала я Пятаковой. — Ты сама грохнулась! Не помнишь, что ли? Ты вообще шла сзади меня!
— Толкала! — зло и так уверенно сказала Пятакова, что я даже засомневалась: а вдруг действительно каким-то непостижимым образом я все-таки толкнула ее?
— Пихнула меня специально. Не ври. У меня перелом. На рентген вчера ездили. Я играть теперь не могу.
— Не пихала я… честное пионерское… — настаивала я, все больше изумляясь ее уверенности.
Она зачем-то сочинила мне вину. Хуже того, она и сама уже верила в эту историю. Верила крепко. Я видела, что она как-бы-не-врет. Она действительно считает, что я ее толкнула. И это меня поражало больше всего.
Но как?! Пятакова шла в трех метрах позади!
Общественное мнение было на ее стороне. Лялечке поверили. Вот Пятакова. Вот рука. Вот гипс. Вот рентген.
Я все ходила и думала: зачем? зачем? Я же ничего тебе не сделала, дура, сволочь. Даже пальцем к тебе не прикоснулась…
На Новый год папа приготовил невиданное блюдо — поросенка в хрене.
— Ползарплаты, — хвастался он шурину за столом. — На рынок ездил в Гороховку.
Поросенок лежал на парадном подносе с ажурной каймой, румяный и ароматный. Небольшой совсем, размером с кота. Я почему-то думала, что поросята больше.
— О, в духовке как загорел, — похвалила мама.
В глаза поросенку папа вложил по клюквине, и от этого взгляд его казался осмысленным: наф-наф смотрел на гостей с хитрецой и слегка удивленно. Задорно торчал из стожков салата аккуратный маленький пятачок, а сзади завивался хвостик.
— Видите, хвост крючком. Специально выбирал, — сказал папа. — Свинью еще правильно зарезать надо. Животные, они чуют смерть, боятся. Испуганное мясо хуже и вообще вредное. Поросенка перед смертью надо обмануть, чтобы он не понял ничего. За ушком почесать, погладить. Тогда у него от удовольствия хвостик завивается. И в этот момент нужно резать.
Я потрогала пальцем упругий хрящик.
— Куда в тарелку руками! — одернула мама. — Чего тебе, ножку или шейку?
— Пятачок, — сказала я.
— Он жесткий, ты есть не станешь.
— А я хочу.
— Мы тебе его оставим, а пока пусть побудет, а то вся красота нарушится.
— Ладно, — согласилась я. — Тогда шейку.
Никогда не думала, что мясо может быть таким вкусным. Я съела два куска и теперь тянулась за третьим.
— Смотри, оценила, — прокомментировал папа.
Когда от наф-нафа осталась одна голова, папа вспомнил про обещание и спросил, собираюсь ли я жевать пятачок.
— Завтра съем.
Мама засмеялась.
— Правильно, зачем гастрономическое впечатление портить.
Папа взял нож, пару раз провел лезвием по мусату, чтобы стало острее, точным движением отсек пятачок и положил его в хрустальную розетку для варенья.
— На, убери в холодильник.
Я открыла тяжелую дверцу ЗИЛа и втиснула добычу между банками и кульками.
Первого января родители спали долго. В двенадцать дверь в их комнату все еще была закрыта. Я сидела на кухне, пила чай и разгадывала кроссворды в «Пионерской правде». «Кабан, свинья, боров, …» Надо было подобрать синоним на букву «х». «Хряк», — вписала я и вспомнила про пятачок. Как он там поживает? Я заглянула в холодильник. За ночь пятачок потемнел, подсох. Есть такое совершенно не хотелось. Похоже, я вчера погорячилась. В унитаз, что ли, смыть? А вдруг не утонет и будет болтаться, как сигарета? Выслушивай потом родительские насмешки. Лучше в форточку. Я подставила табуретку, открыла фрамугу, кинула прощальный взгляд на рыльце…
И вдруг меня озарило. Я слезла с табуретки, завернула пятачок в фольгу от чая и спрятала в дальний угол морозилки, завалив пакетами с замороженными на зиму грибами.
Каникулы промелькнули как день. Одиннадцатого января мы снова сидели за партами, пытаясь вспомнить, что проходили две недели назад.
— В голове моей опилки — не беда!.. — распевала Лидка Бубенку.
Разумеется, материал помнила одна Пятакова.
— Лялька, выручай, поднимай сразу руку, — попросил Сашка Лифшиц.
Против его харизмы Пятакова устоять не могла. Когда математичка спросила, кто помнит решение примера, она вызвалась к доске.
— Как всегда, одна Ляля. А остальные что? Лодырничали на каникулах?
— Я еще помню, — ответил Лифшиц. — Спросите меня, Зинаида Захаровна.
— Ну иди, боец, — усмехнулась она. — Доску пополам поделите.
В конце урока в двух образцово-показательных дневниках красовались пятерки. Надо сказать, один из них, Лялечкин, вообще был шедевром каллиграфического искусства — шедевром, набитым исключительно пятаками. Четверок ей не ставили в принципе. Даже по английскому, хотя надо бы. Пятакова очень гордилась своим дневничком — на переменах она часто его перелистывала, любовно, словно дневник был живой.
После математики все пошли завтракать, в кабинете остались только мы с Тунцовым: он поел дома, а я терпеть не могла столовские омлеты.
— Тут у меня талисман на хорошую успеваемость. Не закладывай, Борь, — попросила я и направилась к парте Пятаковой.
Когда, вернувшись, она взяла в руки книгу учета великих побед, воздух сотрясся от истошного визга.
— А-а-а! — верещала Лялечка.
Лифшиц с интересом обернулся посмотреть, что случилось.
Между страницами дневника лежал черный сморщенный свиной пятачок.
