Открыл глаза. Горит лучина. Я — на печи, тепло идет от жарких кирпичей. Она — 40-летняя и полногрудая — каким-то жиром растирает меня всего, и трет, и трет, до самого до сердца…
Я с удивлением увидел, что собственное тело — молодо. Я — не безумный и распухший полковник Рыжиков, а нечто совсем другое. Могучая грудная клетка, подтянутый и жилистый живот, толстенный детородный корень в густой чащобе и руки — способные держать штурвал большого самолета.
— Откуда я, красавица? — Ты — с неба. Оттуда самолет упал, сгорел. Потом — один на парашюте — это ты. — Что за дела! — мелькнуло в голове. Однако разберемся. — А дальше?
— А дальше — ты приполз, в комбинезоне, в крови, весь обморожен.
— А сколько лет мне дашь?
— Годочков этак 35.
— А ноги, целы?
— Уже шевелятся, и руки тоже. Вот только выпить не помешает, — она приблизилась, влила мне в глотку. Сжигающее пламя самогонки прошло по телу, остановилось в центре страсти. Подумал: «А ведь красивая… В глазах — извечно русская тоска…»
— Как звать тебя, красавица? — Анфиса. — Так, значит, ты жизнь мне сохранила? — Не знаю, ваш организм, видать, сильней. — А ты не дашь мне документ, что где-нибудь в комбинезоне? — Извольте, ваш документ.
Я взял документ, поднес к глазам. Иващенко Сергей Петрович. Военный летчик. Краснознаменной эскадрильи ВВС: «А ты не знаешь, что стало причиной взрыва самолета?» — Сама не видела, однако соседка говорит, что поздно вечером в Капустином Яру опять стреляли. Пошла ракета как обычно, потом — разрыв и падает горящий самолет…
— Ну-ну… так, значит, я был сбит. Тем самым оборонным комплексом… УФ-140… и это значит, что Оборонка будет заметать следы… и мне каюк, как более не существующему в натуре, и если я не умер сам, то буду уничтожен, чтоб избежать расследования. Уж раз причина катастрофы — налицо, то крышка. Бежать, скорей бежать!
Сказал, увидел от третьего лица: отчаянная вспышка в темном небе, тактическая тварь — ракета — вонзилась в серебристый ястребок, взломала надвое. Его выбрасывает катапульта: не понимая, что случилось, несется к мать-сырой-эемле, лишь ощутив хлопок страховочного парашюта. Килда рулю!
— Сережа, родненький! — она вцепилась в мою грудь. — Не уходи! Погодь до утра. Погибнешь ты в степи. Пока метель, они не будут тебя искать. Постой, Сережа! — и мягкий теплый поцелуй запечатлелся на губах моих. Я протянул внезапно ожившие руки и ощутил два полных вымени. Железным рычагом напрягся детородный, и я забрал ее к себе на печь.
Анфиса ласкала тело летчика и становилась в разны-позы. В сорокалетней русской бабе пылал огонь, не утоленный многими годами. Закладывала ноги за плечи — «по-офицерски», подпрыгивала обезьяной на его животворящем и причитала странные слова, из глубины степных сказаний. До первых петухов тянулась эта схватка. При крике петуха он застонал, не выдержал: бесчисленные полчища кочевников-ихтиозавров рванулись в пазы теплые и заварили там побоище. Анфиса пискнула, зажала отверстие ладошкой и прошептала: «Сережа, принеси мне тряпку, что на столе лежит… — стремительным движеньем закрыла выход беглецам. — Теперь не вырвутся».
— Чего ты? — спросил я недоуменно.
— Так лучше. Мне обязательно необходимо забеременеть. Сегодня — последняя надежда. За многие года. Ведь мне сходиться — не с кем. Мой муж — Иван Ефимыч — уж десять лет как с трактором ушел под воду. Когда на Волге ломались льды.
Я приподнялся на локтях, взглянул в ее лицо, уже немолодое, но прекрасное, погладил тело — пышное и белокожее (во всяких эмиграциях — таких я не встречал, с Анфисой этой не сравнятся) и приложился ухом к животу ее. Я ощутил неясный шум, урчание — предвестие глубинных схваток. Уверенность, что будет у Анфисы сын, наполнила меня. Я сел и начал одеваться.
— Постой! — она сказала с твердой решимостью. — Ты обморозил ноги, я помогу тебе восстановить. — Она уселась напротив на печи и вдвинула мои распухшие ступни в свое подбрюшье. Я вспомнил, что зимовщики Таймыра вставляли ноги в распоротое брюхо псов… как это близко… — Ну, мать твою! — я прошептал, и семя изверглось само собой.
Окинул взглядом избу: нет даже электричества. Горит лучина. Обрывок марли занавешивает окна, на стенке — тулуп да старая охотничья винтовка.
— Садись поешь! — сел, с новой силой навернул картошки с салом, глотнул еще стаканчик самогону, потом надел порты да валенки да ватник Иван Ефимыча — покойна-супруга-тракториста и был готов. — Ну, голуба-душа! — Анфиса обняла меня, — не попадайся на глаза антихристам. Храни тебя Господь!
Я повернулся и вышел. С охотничьей винтовкой на плече, в подгнившем волчьем треухе, на страшный тридцатиградусный мороз. Я знал, что надо добираться до городского центра, а там — на поезд. Тропа, протоптанная в снежном поле, вела меня в поселок Баскунчак. Светило яркое январское, снежок хрустел, и обмороженные ноги не мешали.
За два часа дочапал до развилки. Дорожный указатель показывал райцентр. Подъехал допотопный воронок: «Куда тебе, Гаврила?» — На Баскунчак. — Садись!
Не смея отказать, я сел. Сержант милиции пыхнул «Дукатом». — Что, на охоту собрался? — Да так, за белками… — Ну-ну, — глаза сержанта были серьезны и даже озабочены, — а мы тут ищем в степи двоих. Один — старик-полкаш какой-то сумасшедший, другой — преступник-летчик, покинувший без спроса самолет… ты никого случайно тут не видывал?
Ответа не было. Сержант продолжил: «Да всякое тут происходит, в Капустином Яру. Хотели даже — немцев поселить. Фашистов, знай, которых Сталин за все их злодеяния сослал к казахам. Ну мы, конечно, — горой, сказали, что подожжем дома проклятых оккупантов… — ну все, кажись, и прибыли».
Продрал глаза: избушка почерневших бревен, на ней табличка: участок 35-й районной баскунчакской милиции.
НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ
— Давайте, товарищ, чайку попьем, немного отдохнем, ну а потом я вас доставлю, куда надо, — сказал мильтон. И ласково подвел меня к участку.
Вошли. Избушка так себе. Засиженный портретик Ильича. За столиком сидит, скучая, дежурный милиционер, листает кондуит. При виде меня лицо его расплылось в простодушной, ласковой улыбке: «Ну, с Богом, прибыли! Вот молодцы, — он выбежал с охапкой тряпья, — вот вам одежда! Переоденьтесь, отдохните, и я вас провожу».
Одежда: валенки, ушанка, ватник. — Чего, куда? — Да ничего, все будет хорошо! — дежурный обернулся к стенке, отдал честь и произнес: «Товарищ околоточный! Преступник прибыл!»
— Ну добре, сынку! — сам комиссар милиции Матюхин вышел из закутка. Густые брови, царственное брюхо, шинель до пят. Достал бумажку, зачитал: «Постановили: за незаконное проникновение на гособъект, за то, что не сдался с поличным, за то, что в неположенное время летел туда, куда не надо, и загубил военную хорошую машину — за все это (между нами говоря, свинство) полковник Рыжиков, то бишь майор Иващенко — приговорен к восьми годам строжайшего режима.
— Все понял, гад? — спросили конвоиры. И могучими ударами под зад выпихнули меня в зону.
Я брякнулся о снег, поднял глаза, зажмурился от света прожекторов: «Ну, здравствуйте, степные волки!»
Степные волки встретили меня дружным «Хай живе!».
От ранее неведомого чувства захотелось отлить. Я встал у вышки, поднатужился: струя взметнулась искрометным фонтаном брызг. Раздался тихий хрустальный звон: переливаясь всеми цветами радуги, льдышки опадали на белый наст. Я плюнул: плевок застыл в полете.
— Чего тут шляешься? — извечный вертухай на вышке направил на меня свой автомат, — а ну, пошел в барак! Чего, не хочешь? — дал очередь на всякий случай. Узором вышитым легла она в снегу. Вороны взлетели в воздух. Кар-кар! Я понял намек и потрусил рысцой. На мне ушанка, ватник, валенки. Мороз за
