Дунаевич неторопливо шел по гулким коридорам, минуя недвижных часовых. Свернул в одну из галерей, по узкой лестнице поднялся на полэтажа… Бесчисленные переходы расходились вокруг нас, и мириады табличек мозолили мои сверкающие радужные окуляры. Плутать пришлось изрядно, пока не обнаружили мы комнату под номером 3-3-15.
— Добро пожаловать, товарищ Руганцев, — сказал нам человек в приемной, — хотите видеть Леонида Ильича? Извольте, сей момент, но только учтите: Ильич торопится… он выступает на параде по поводу Великой Октябрьской… Той, что дала. Проходьте.
Вошли. Там, в конце кабинета, за малахитовым столом сидел Ильич. Свирепый вид, косматые брови. Однако, протерев лапками глаза, увидела: он спал, положив недвижную лапу на телефон. Его чугунные веки окаменели.
— Пора! — воскликнул референт. — Начинаем подготовку к юбилею! — Вошла бригада лекарей. Генсека зверски наширяли. В челюсть, чтоб распахнулась, пустили артакемила. В глотку, чтоб не спеклась, — луфосана, в колени, чтоб не согнулись, — кривопала, да в веки, чтоб не захлопнулись, — глубомила. Теперь он был готов к прочтению. Перед ним — врачи и товарищ Руганцев. Благоговение читалось на их лицах.
— Товарищи! — начал читать он доклад по бумажке, — мы живем во враждебном окружении. Вокруг нас — мир форм, мир явлений, мир шелухи. Но мы переделываем материю и подчиняем мир. Все наши слабости — скрытые, невидимые, следовательно — несуществующие. В братстве, в спайке, под руководством Боеголовки движемся мы по наилучшей траектории к Большому Буму. Весь мир созерцает наш неописуемый полет…
Он покачнулся и упал. Его отнесли на кожаный диван. Вдали на Красной площади звучало громкое «ура». Войска готовились к параду. — Что делать? — почесал в затылке референт. — Дело скверное… Хотя, товарищ Руганцев, говорят, что есть у вас в заначке баба. Движет столы, читает мысли на расстоянии, а также лечит. Це так, товарищ Руганцев?
Все взгляды устремились на меня, вернее, на Руганцева. — Я, я… — промямлил он. — Вы слышите, Руганцев, шефу плохо! Машина у дверей… — мы быстренько спустились вниз (я на плече) и плюхнулись в пятиметровый гроб. — Куда прикажете? — сказал водитель. — Хромынка, 38, — сказал товарищ Руганцев, и я сильнее вцепилась лапками в борт пиджака.
Мигалка завертелась, сирена завизжала. В мгновенье ока пересекли мы отрезок от Старой площади до Малой Хромынки, 38. И вот оно… Перед глазами — купеческий лабаз начала XIX века. Придерживая необъятный живот, товарищ Руганцев спустился по гнилым ступенькам в полуподвал и позвонил в дверь с надписью «Р. М. Желтков». Открыла девочка в драных колготках. Улыбнулась нам, показав обложенный язык.
Среди портретов гуру Рачьяпатха и статуй сторукого Шивы сидела Джаваха и гадала на кофейной гуще. — Прибыли, Иван Дунаевич? — сказала она нам. — Садитесь на стульчик. Отдохните. Раскройте свои чакры. Верите в нечистую силу? Не сомневаетесь в наличии Сатаны?
— А кто же в этом сомневается? — начал чревовещать Иван Дунаевич. — Кто сомневается в бессмертии души и наличии сверхчувственного мира? Никто, ни одна скотина. Даже Ильич в этом уверен, и потому вы окажете помощь ему, находящемуся в низшем, падшем состоянии…
…Ильич тяжело храпел, но как только начались пассы, он охнул и открыл глаза. — Весь оптимизм 20-х и 30-х годов, — начал он не своим голосом, — был основан на одном: на создании военно-промышленного потенциала, на рубке голов…
— На рубке голов и промывке мозгов, — прокашлялся Ильич. — В этом — главный опыт первых пятилеток. Человек поддался иллюзии, что, переломив каркас другим, он снова станет сыт и чист. Эх-ма, мать запорожская! Поразительная штука — наш кретинизм! С 20-х годов прошлого века передовые силы России боролись против независимой, свободной личности. И что же? Мы достигли полного единства в повадках и гребле.
— Вот видите, — улыбнулась Джаваха, — вы уже на пути выздоровления. Вы видите суровую, неизменную ткань бытия, но вы еще не просекли свойства тонких материй… не правда ли, товарищ Руганцев? Но это — впереди! Вот вам пока источник жизненной энергии! — и с этими словами она взяла меня за крылышки и посадила в разновидность слухового прибора, вставленного в левое ухо вождя.
Я сразу почувствовала: силы убывают. Зато у Брежнева заметно прибавилось энергии, он даже стал посвистывать «Червону Руту». Сидя в латунной в этой коробочке, я видела сквозь тонкую решетку: Джаваху, Иван Дунаича и охреневших лекарей.
УХО-ГОРЛО-НОС
— Дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев… дорогой товарищ Урхо Калева Кекконен… дорогая госпожа Индира Ганди… дорогой товарищ ухо-горло-нос… — Он бормотал себе под нос, а я, сложив крылышки, сквозь щели в латунной клетушке смотрела, как мелькают огоньки на трассе Подмосковья и низко кланяются постовые.
На ближней даче генсека мы спешились. Виктория, Галина, внуки — сгрудились вокруг Л. И., не веря своим глазам: «Откуда столько бодрости, энергии? Ай да дедушка!» — а дедушка ходил, почти плясал вприсядку и шевелил мохнатыми бровями, в то время как, я, знай, муха долбаная, уже не в силах была почистить лапками ослабшие глаза.
На цырлах подбежал охранник: «Товарищ Брежнев, звонок из Вашингтона!» — «А, это Джимми, давай его сюда!» — Л. И. уверенно схватил слоновьих размеров телефон, преподнесенный на подносе: «Да, Джимми, слушаю тебя!» На том конце проверещало по-английски: «Эй, мистер Брежнев, нельзя ли ослабить ситуацию в Афганистане? Катастрофически теряю позиции в конгрессе… пожалуйста!»
— Ну ладно. Рассмотрим вашу просьбу на Политбюро, — ответил Брежнев, повесил трубку и сплюнул, — хилой мужик! — Расправив пышны-брови, он поманил секретаря, и я услышала: «А ну, давай сюда! Тот самый «мерседес», что подарил мне Вилли…»
Через минуту спортивный красный «мерседес» стоял на боковой аллее. Л. И., кряхтя, залез, пощупал тормоз ногой, погладил руль. Надел американские очки от солнца, потом достал из золотого портсигара, подаренного Армандом Хаммером, особую бездымную сигарку, зажег и ощутил себя — ковбоем. (Из маленькой латунной я молча созерцала все эти превращенья…)
Ильич нажал на газ, «мерседес» тронулся, хрустя, по гравию, свернул на первый поворот. Охранник отдал честь, поднял шлагбаум. Еще один вираж, еще один… машина катилась под горку с изрядной скоростью… Еще немного — и мы вне поля действия охраны…
При выезде на трассу Ильич вдруг резко затормозил: на самой на обочине стояла в туфельках и офицерской форме МВД грудастая блондинка — со звездочкой мамлея. Она своим флажком остановила Ильича, припарковала на обочине.
Припарковала на обочине, нагнулась ласково — с грудями: «Послушайте, товарищ Брежнев, нельзя же так — опасно для здоровья…»
Старик взглянул сквозь темный поляроид и вымолвил: «А ну, давай садись, проедем с ветерком!» — Да я ж на службе, товарищ Брежнев! — Вы слышите, полковник… как вас, Маросейкина? — Та молча села. Ильич нажал на газ и вместо трассы погнал машину по просеке — в сосновый лес. Там резко затормозил и начал расстегивать ей гимнастерку.
— Товарищ Брежнев, — пыталась она сказать, но он хрипя достал большую, как вымя, грудь, всю в голубых прожилках, и жадно прилепился к соску. Она, наверно, из приличия, раскрыла ему брючину, пыталась оживить завядший на корню. Невероятное случилось: у Брежнева поднялся. — Бери! — сказал он коротко, — и Маросейкина принялась за работу.
Я бился о коробочку, пытаясь вырваться, но эта, знай, коробочка была запаена что надо. А этот долбаный старик работал, используя мою энергию! Так продолжалось минут пятнадцать.
С надрывным визгом тормозов остановились две машины. Повыскакивали трое: «Вы где пропали, товарищ Брежнев? Мы думали, что вас похитили..» На что Ильич, разгладив пышны-брови: «Она похитила. Полковник Маросейкина. Скажите Щелокову, чтоб не зажилил, знай, погоны!»
