— Офицер?
— Офицер.
— Против советской власти?
— Да не то чтобы за.
— Сотрудничать с нами будете?
— Навряд ли.
— Все ясно. Распишитесь. Приговор будет приведен в исполнение.
— Когда?
— Завтра утром.
— Спасибо. Один вопрос.
— Говорите.
— Впрочем, нет. И так все ясно. — В графе «Понятые», он вспомнил, стояло четко: М. Логовая.
— Ну, если вопросов нет, то попрошу в камеру. Боец Махрютин!
Боец Махрютин, он же неунывающий солдат Егор, проводил поручика в камеру и запер за ним дверь. Подвал был глух и темен. В доброе старое время купец Томазин держал здесь доски и прочий пиломатериал.
Набралось их здесь человек пять. Взятых при различных обстоятельствах. Женщина в вуалетке, блатной матрос и кто-то непонятный. Веселый разговор. Сосед Еремина был маленький старик с курчавой бородой и в широкополой шляпе.
— Симеон Христофорыч, — представился он. — А вас как величать?
— Господин Никак.
— Очень хорошо.
— Чего ж хорошего?
— Что хоть в этой ситуации осознали вы свою исконную анонимность. Осторожно, не задуйте свечу.
— Огонь сей свечи, — сказал он погодя, — подобен свету души. Мерцает она во мраке. Но вот дунь, и нет ее.
— О чем это вы?
— Выпорхнет душа твоя из тяжелой телесной оболочки, оставит сей кровавый мир и, махнув на прощание крылышками, влетит в царство Божие, где всем мученикам за веру место полагается.
— В Рай, что ли?
— В Рай, вестимо.
— Ну, не знаю, Симеон Христофорыч. Война, победа большевизма, гибель России — все это ставит очень много вопросов. В том числе и о возможности существования Бога.
— Ставит, ставит, а ты не ставь! Оттого что ставишь, оттого и не видишь! Мы все ставили — и прогадали Россию. Теперь чего ж? О новом спасении молиться надо.
— Господа! — подал голос матрос-анархист Пичуга. — Нечего рассуждать. Чего нет, того нет. Безграничный хаос ожидает всех нас, мы станем первоэлементы: распад и тлен. Но понемногу, с червя, с личинки, с лярвы, мы дорастем до зверя и, быть может, до человека.
Раздался звук открываемой двери, солдат Егор просунул свой рязанский профиль:
— Хватит болтать, господа хорошие! На том свете поговорите.
Все замолчали. Ночь была тихая, холодная. Вдали лаяли собаки. Еремин подошел к зарешеченному окошку: нуте-с, каково? Эта ночь, когда обрываются сферы…
Рано утром вывели всех гуськом. Впереди шел, раздавая земные поклоны, Симеон Христофорыч, за ним — матрос Пичуга, сторонник учения батьки Махно, за ним — леди непонятных занятий, за ней — одутловатый инженер Ротфарб, а замыкал процессию поручик лейб-гвардии бесхозного полка Еремин. Висела полная и бледная луна.
Солдат Егор клацнул затвором:
— А теперь, господа хорошие, к стенке по порядку ста-новись!
О чем думалось? Да ни о чем. О старой доброй жизни? Хм… О матушке, о сестричке? Так, моментами. Как-то поразительно бездумно было на душе. И ясно было, что начинается непонятное и главное, пожалуй. А что? Как в слова перевести?
Опять подал голос Егор:
— Сымай сапоги, пальто сымай! Ложь сюда вот, аккуратно.
Шуршали листья.
Он взглянул на небо. Все стало на свои места. Москва.
Мерцание далеких Кассиопей. 15 октября.
Этим же вечером в «Известиях рабочих и крестьянских депутатов» появилась заметка «Преступный заговор раскрыт и обезврежен».
Продразверстка
Для нас сейчас чертовски важно обеспечить продразверстку — сейчас!
Было это в начале 1920 года. Снарядили обоз, снабженческую силу, в село Дурново, за продразверсткой.
В санях сидели: подросток Тимофей, вожак комбедовских ребят, матрос Годына, спившийся балтиец, путиловский рабочий Мозжуков и их начальник, товарищ Спицын, агитатор. Он представлял Тамбовский губисполком, точнее, его отдельский ревком. Вот и весь состав.
Долго ехали. Тамбовские унылые поля расстилались вокруг: март, снег не сошел, и сыростью веяло вовсю. Леса, перелески, и на буграх — черные проплешины земли. Наконец, вырос перед ними холм, а на нем — знаменитый дурновский храм, колокольня, и тучи воронья.
— Товарищ Спицын, прибыли! — Тимошка натянул поводья. Площадь у храма. Пусто. Гуляет ветер, обрывки воззваний носит.
— Что-то не того! — ругнулся Годына. Село молчало. Достав маузер, он направился к широкой черной избе, где вкривь прибито было: «Комбед».
Предбедком Кривин сидел, положив голову на стол. В спине его торчал штык с бумагой: «Продался красным!»
— Ясно дело, — сплюнул матрос, — несчастный случай.
— Брательники! — сказал он. — Думаю, нам сегодня не до жиру, но остаться бы в живых.
— Не мешало бы, — сказал товарищ Спицын, — найти село другое.
— Село другое за 30 верст, а по пути нас схапают наверняка.
— Я думаю, — сказал Годына, — что тактика у нас одна: изъять что надо у кого богаче и быстренько тикать.
— Вон там, — сказал Тимошка, — живет Игнат Лежнев, известный мироед. В амбаре у него — всего навалом.
Подкрались. Годына вошел в избу, позвал хозяина: «Игнат!»
— Чего? — тот поднял с печи хитрую физиономию, обмотанную полотенцем.
— Где у тебя хлеб лежит?
— Чего?
— Хлеб где?
— Ох, нема…
