пригляделись к красотам волжских видов; вечером сидят на завалинках у ворот и занимаются благочестивыми разговорами; но больше проводят время у себя дома, занимаются хозяйством, кушают, спят, - спать ложатся очень рано, так что непривычному человеку трудно и выдержать такую сонную ночь, какую они задают себе. Но что же им делать, как не спать, когда они сыты? Их жизнь течет ровно и мирно, никакие интересы мира их не тревожат, потому что не доходят до них; царства могут рушиться, новые страны открываться, лицо земли может изменяться как ему угодно, мир может начать новую жизнь на новых началах, - обитатели города Калинова будут себе существовать по-прежнему в полнейшем неведении об остальном мире. Изредка забежит к ним неопределенный слух, что Наполеон с двадесятью язык опять подымается или что антихрист народился; но и это они принимают более как курьезную штуку, вроде вести о том, что есть страны, где все люди с песьими головами; покачают головой, выразят удивление к чудесам природы и пойдут себе закусить… Смолоду еще показывают некоторую любознательность, но пищи взять ей неоткуда: сведения заходят к ним, точно в древней Руси времен Даниила Паломника[*], только от странниц, да и тех уж нынче немного настоящих-то; приходится довольствоваться такими, которые 'сами, по немощи своей, далеко не ходили, а слыхать много слыхали', как Феклуша в 'Грозе'. От них только и узнают жители Калинова о том, что на свете делается; иначе они думали бы, что весь свет таков же, как и их Калинов, и что иначе жить, чем они, совершенно невозможно. Но и сведения, сообщаемые Феклушами, таковы, что не способны внушить большого желания променять свою жизнь на иную. Феклуша принадлежит к партии патриотической и в высшей степени консервативной; ей хорошо среди благочестивых и наивных калиновцев: ее и почитают, и угощают, и снабжают всем нужным; она пресерьезно может уверять, что самые грешки ее происходят оттого, что она выше прочих смертных: 'простых людей, - говорит, - каждого один враг смущает, а к нам, странным людям, к кому шесть, к кому двенадцать приставлено, вот и надо их всех побороть'. И ей верят. Ясно, что простой инстинкт самосохранения должен заставить ее не сказать хорошего слова о том, что в других землях делается. И в самом деле, прислушайтесь к разговорам купечества, мещанства, мелкого чиновничества в уездной глуши, - сколько удивительных сведений о неверных и поганых царствах, сколько рассказов о тех временах, когда людей жгли и мучили, когда разбойники города грабили, и т.п., и как мало сведений о европейской жизни, о лучшем устройстве быта! Даже в так называемом образованном обществе, в объевропеившихся людях, на множество энтузиастов, восхищавшихся новыми парижскими улицами и мабилем, разве вы не найдете почти такое же множество солидных ценителей, которые запугивают своих слушателей тем, что нигде, кроме Австрии, во всей Европе порядка нет и никакой управы найти нельзя!.. Все это и ведет к тому, что Феклуша высказывает так положительно: 'бла-алепие, милая, бла-алепие, красота дивная! Да что уж и говорить, - в обетованной земле живете!' Оно, несомненно, так и выходит, как сообразить, что в других-то землях делается. Послушайте-ка Феклушу:
Говорят, такие страны есть, милая девушка, где и царей-то нет
православных, а салтаны землей правят. В одной земле сидит на
троне салтан Махнут турецкий, а в другой - салтан Махнут
персидский; и суд творят они, милая девушка, над всеми людьми, и
что ни судят они, все неправильно. И не могут они, милая девушка,
ни одного дела рассудить праведно, - такой уж им предел положен. У
нас закон праведный, а у них, милая, неправедный, что по нашему
закону так выходит, а по ихнему все напротив. И все судьи у них, в
ихних странах, тоже все неправедные, так им, милая девушка, и в
просьбах пишут: 'суди меня, судья неправедный!' А то есть еще
земля, где все люди с песьими головами.
'За что же так с песьими?' - спрашивает Глаша 'За неверность', - коротко отвечает Феклуша, считая всякие дальнейшие объяснения излишними. Но Глаша и тому рада; в томительном однообразии ее жизни и мысли ей приятно услышать сколько-нибудь новое и оригинальное. В ее душе смутно пробуждается уже мысль, 'что вот, однако же, живут люди и не так, как мы; оно, конечно, у нас лучше, а впрочем, кто их знает! Ведь и у нас нехорошо; а про те земли-то мы еще и не знаем хорошенько; кое-что только услышишь от добрых людей'. И желание знать побольше да поосновательнее закрадывается в душу. Это для нас ясно из слов Глаши по уходе странницы: 'Вот еще какие земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете нет! А мы тут сидим, ничего не знаем. Еще хорошо, что добрые люди есть; нет-нет, да и услышишь, что на белом свету делается; а то бы так дураками и померли'. Как видите, неправедность и неверность чужих земель не возбуждает в Глаше ужаса и негодования; ее занимают только новые сведения, которые представляются ей чем-то загадочным, - 'чудесами', как она выражается. Вы видите, что она не довольствуется объяснениями Феклуши, которые возбуждают в ней только сожаление о своем невежестве. Она, очевидно, на полдороге к скептицизму. Но где ж ей сохранить свое недоверие, когда оно беспрестанно подрывается рассказами, подобными Феклушиным? Как ей дойти до правильных понятий, даже просто до разумных вопросов, когда ее любознательность заперта в таком круге, который очерчен около нее в городе Калинове? Да еще мало того, как бы она осмелилась не верить да допытываться, когда старшие и лучшие люди так положительно успокаиваются в убеждении, что принятые ими понятия и образ жизни - наилучшие в мире и что все новое происходит от нечистой силы? Страшна и тяжела для каждого новичка попытка идти наперекор требованиям и убеждениям этой темной массы, ужасной в своей наивности и искренности. Ведь она проклянет нас, будет бегать, как зачумленных, - не по злобе, не по расчетам, а по глубокому убеждению в том, что мы сродни антихристу; хорошо еще, если только полоумными сочтет и будет подсмеиваться… Она ищет знания, любит рассуждать, но только в известных пределах, предписанных ей основными понятиями, в которых путается рассудок. Вы можете сообщить калиновским жителям некоторые географические знания; но не касайтесь того, что земля на трех китах стоит и что в Иерусалиме есть пуп земли, - этого они вам не уступят, хотя о пупе земли имеют такое же ясное понятие, как о Литве, в 'Грозе'. 'Это, братец ты мой, что такое?' - спрашивает один мирный гражданин у другого, показывая на картину. 'А это литовское разорение, - отвечает тот. - Битва! видишь! Как наши с Литвой бились'. - 'Что ж это такое Литва?' - 'Так она Литва и есть', - отвечает объясняющий. 'А говорят, братец ты мой, она на нас с неба упала', - продолжает первый; но собеседнику его мало до того нужды: 'ну, с неба так с неба', - отвечает он… Тут женщина вмешивается в разговор: 'толкуй еще! Все знают, что с неба; и где был какой бой с ней, там для памяти курганы насыпаны'. - 'А что, братец ты мой! Ведь это так точно!' - восклицает вопрошатель, вполне удовлетворенный. И после этого спросите его, что он думает о Литве! Подобный исход имеют все вопросы, задаваемые здесь людям естественной любознательностью. И это вовсе не оттого, чтобы люди эти были глупее и бестолковее многих других, которых мы встречаем в академиях и ученых обществах. Нет, все дело в том, что они своим положением, своею жизнью под гнетом произвола все приучены уже видеть безотчетность и бессмысленность и потому находят неловким и даже резким настойчиво доискиваться разумных основании в чем бы то ни было. Задать вопрос, - на это их еще станет; но если ответ будет таков, что 'пушка сама по себе, а мортира сама по себе', - то они уже не смеют пытать дальше и смиренно довольствуются данным объяснением. Секрет подобного равнодушия к логике заключается прежде всего в отсутствии всякой логичности в жизненных отношениях. Ключ этой тайны дает нам, например, следующая реплика Дикого в 'Грозе'. Кулигин, в ответ на его грубости, говорит: 'за что, сударь Савел Прокофьич, честного человека обижать изволите?' Дикой отвечает вот что:
Отчет, что ли, я стану тебе давать! Я и поважнее тебя никому
отчета не даю. Хочу так думать о тебе, так и думаю! Для других ты
честный человек, а я думаю, что ты разбойник, - вот и все.
Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай! Говорю, что
разбойник, и конец. Что ж ты, судиться, что ли, со мною будешь?
Так и знай, что ты червяк. Захочу - помилую, захочу - раздавлю.
Какое теоретическое рассуждение может устоять там, где жизнь основана на таких началах! Отсутствие всякого закона, всякой логики - вот закон и логика этой жизни. Это не анархия*, но нечто еще гораздо худшее (хотя воображение образованного европейца и не умеет представить себе ничего хуже анархии). В
