все глубже погружался в ночь, в безмолвие. И тут он как раз подошел к последней хибаре — к винному погребку. Лавчонка была еще освещена и отбрасывала на дорогу яркую полосу, показавшуюся ребенку границей обитаемого мира.
За ней начиналось неведомое царство тьмы.
Мальчик долго не решался войти в погребок.
«А что, если я все же войду и спрошу у них дорогу?» — подумал он, заглядывая в дверь лавчонки. На беду, в кармане у него не было ни единого су… Хозяин храпел за стойкой. Вокруг колченогого столика, поставив на него локти, сидели двое мужчин и женщина, пили вино и негромко переговаривались. Мальчик толкнул полуоткрытую дверь, она заскрипела, все подняли головы и уставились на непрошеного гостя. Лица у них были мрачные, испитые, страшные — однажды Джек уже видел такие лица в полицейском участке, когда разыскивали Маду. Самой ужасной показалась ему женщина в красной кофте и с сеткой на волосах.
— А этому что еще нужно? — послышался хриплый голос.
Один мужчина уже приподнялся, но Джек в страхе попятился и разом перемахнул через полосу света на дороге. Вслед ему хлынул поток ругательств, и дверь с шумом захлопнулась. Мальчик очертя голову кинулся в зловещую тьму, неожиданно ставшую для него прибежищем. Он мчался со всех ног и остановился, только когда добежал до открытой равнины.
Справа и слева убегали поля, они тянулись до самого горизонта.
Новые низенькие домики, где жили огородники, белели небольшими кубиками в непроглядном мраке, только они и нарушали однообразие темного пейзажа. А там, вдали, Париж еще жил своей ночной жизнью, жизнью огромного города. Это было понятно даже отсюда: часть небосклона светилась, точно зарево, напоминавшее отблеск громадной кузни. Находясь в окрестностях Парижа, мы из любого места узнаете столицу по этому венцу света, которым она окружена, — так некоторые небесные светила окутывает ослепительная оболочка, возникающая при их движении.
Мальчик замер на месте в полной растерянности.
Он впервые в такой поздний час был на пустынной дороге, и к тому же один. С самого утра он ничего не ел, не пил, и его мучила жажда, страшная жажда. Только сейчас он начал понимать, на какой опасный, рискованный шаг он отважился. А вдруг он сбился с пути, идет совсем не в ту сторону, где лежит этот волшебный край, Этьоль, такой желанный, но такой далекий? И, если даже он идет куда надо, достанет ли у него сил дойти?
И тут он подумал, что, пожалуй, лучше всего улечься в канаву возле самой дороги и проспать там до рассвета. Он уже было направился туда, но вдруг услышал, что совсем рядом кто-то тяжело и хрипло дышит. В канаве, привалившись к груде камней, лежал человек. На фоне едва белевшего щебня он походил на развороченную кучу лохмотьев.
Джек застыл, окаменел. Ноги у него дрожали и подкашивались, он не в силах был сделать ни шага.
Он уже совсем обезумел от страха, и вдруг это неведомое чудище закопошилось, заохало, задергалось во сне.
Ребенку мгновенно припомнились налитые кровью глаза женщины в красной кофте и лица злоумышленников, кравшихся вдоль заборов. Он представил себе, что у того, который спит тут, наверно, такая же мерзкая физиономия. Дрожа от страха, он ждал, что вот сейчас приоткроются жуткие глаза, бродяга, храпевший в придорожной грязи, выставив вперед грубые башмаки, проснется и встанет во весь свой огромный рост.
В окружающем мраке Джеку мерещились страшные видения. Они ползали по дну канав, преграждали ему дорогу. Ему чудилось, что стоит только протянуть руку вправо или влево, и он обязательно наткнется на кого-нибудь из этих призраков. Если бы проходимец, который свалился прямо на груду камней, чтобы проспаться после попойки или преступления, внезапно поднялся и накинулся на Джека, у мальчика не хватило бы сил даже крикнуть…
Вдруг на дороге замелькал свет, послышались голоса, и Джек вышел из оцепенения. Какой-то офицер спешил к себе в форт, в один из тех небольших фортов, что разбросаны близ Парижа. Рядом с ним шагал денщик с фонарем — ночь была темная, и он, должно быть, вышел встретить своего начальника.
— Добрый вечер, господа! — дрогнувшим от волнения голосом еле слышно пробормотал ребенок.
Солдат посветил фонарем в ту сторону, где слышался голосок.
— Неподходящее время ты выбрал для прогулки, дружок, — сказал офицер. — Далеко тебе?
— Нет, сударь, недалеко, совсем близко… — ответил Джек; он боялся признаться в побеге.
— Ну что ж, часть пути пройдем вместе… Я иду в Шарантон. лакая удача! Он сможет целый час шагать рядом с этими бравыми вояками, стараясь идти с ними в ногу. Веселый свет фонаря прогонял тьму, которая там, куда не доходили его лучи, казалась еще более непроницаемой и пугающей. В довершение всего Джек убедился теперь, что идет по верной дороге, — его спутники то и дело упоминали названия тех мест, о которых говорил Огюстен.
— Ну, вот мы и пришли, — внезапно сказал офицер, останавливаясь. — Спокойной ночи, малыш!.. Но только уж больше не пускайся так поздно один в такой дальний путь. Окрестности Парижа не очень-то надежны.
Военные со своим чудесным фонарем свернули в какую-то улочку, и Джек опять остался в одиночестве — в самом начале длинной улицы, тянувшейся через весь Шарантон.
Его глазам предстали такие же фонари, как в Верен, такие же кабачки, где орали пьяные песни и откуда доносился шум перебранки, казавшейся особенно громкой на улицах спящего городка. На церковной колокольне пробило девять ударов. Колокольня стояла на косогоре, а позади шли дома и сады. Потом он оказался на набережной, прошел по мосту, — оттого, что вокруг царил кромешный мрак, казалось, что он висит над бездной. Мальчику захотелось остановиться, постоять с минуту, опершись на перила, но пьяные песни, только что долетавшие из кабачков, теперь уже слышались на улицах, приближались. Джека снова обуял страх, и он побежал, чтобы побыстрее очутиться за городом, где тоже было страшно, но зато не так опасно.
Здесь все было не так, как в ближних окрестностях Парижа, где поля перемежаются с заводами и фабриками. Теперь он шел мимо ферм, мимо хлевов, откуда доносился шорох соломы и теплый запах шерсти и навоза. Потом дорога стала шире, по бокам опять потянулись бесконечные канавы, через определенные промежутки виднелись груды щебня, низкие столбы, которые помогают усталому путнику отсчитывать расстояние.
Скованная тишиной равнина, где ничего, ровно ничего не движется, создает у мальчика впечатление, будто все вокруг объято глубоким сном, и он со страхом ждет, что рядом вновь послышится усталый храп, подобный тому, который так напугал его недавно возле кучи камней. Даже негромкий стук собственных шагов наполняет его трепетом, и он то и дело оглядывается… Зарево Парижа все еще освещает горизонт. Издалека доносится скрип колес, звон колокольчика. «Подождем!» — говорит себе Джек. Но мимо никто не едет, и невидимая повозка, колеса которой жалобно скрипят, удаляется во тьму, потом как будто снова возвращается, шум колес то замолкает, то звучит громче, словно повозка блуждает по извилистой, петляющей дороге и никак не может вырваться на простор.
Джек идет вперед, все вперед… Кто это притаился там, у поворота?.. — Человек? Нет, кажется, двое, трое… Это просто деревья, высокие тополя, листва их трепещет, но они не склоняют своих гордых вершин. А дальше вязы, старые французские вязы, густолиственные, с громадными, узловатыми и кривыми стволами. Ребенок шагает среди буйной природы, захваченный великим таинством весенней ночи, когда чудится, будто слышишь, как прорастает трава, лопаются почки и растрескивается земля, давая выход набухающим в ней сокам. И эти необъяснимые звуки страшат его.
«А не запеть ли мне для храбрости?»
Вглядываясь в окружающий мрак, мальчик вспоминает колыбельную песенку, которую поют в Туренн. Этой песней мать убаюкивала его в спаленке, когда уже был потушен свет:
