поэму, по десять раз излагать одни и те же замыслы, по любому поводу повторять: «Я-то, я… Я-то, я…» И при этом у него был вид барина, которому здесь все принадлежит: и самый дом, и вино, и прочее. Шарлотта также чувствовала себя счастливой. Ее переменчивому нраву и наклонностям к богемной жизни как нельзя больше подходила эта постоянная суета и мелькание новых лиц. Ею любовались, за ней ухаживали, и, храня верность своей любви, она умела выказывать ровно столько кокетства, чтобы слегка расшевелить поэта и заставить его больше ценить свое счастье.
По воскресеньям она принимала жен неудачников. Самоотверженные женщины всю неделю работали, выбиваясь из сил, и время от времени мужья в награду брали их с собою за город. Перед этими кое-как одетыми женщинами Шарлотта разыгрывала владетельницу замка, говорила им «голубушка» и красовалась в пеньюарах, какие носили во времена Людовика XV.
Но самыми частыми гостями в Ольшанике были все же Лабассендр и доктор Гирш. Гирш, сперва задержавшийся только на несколько дней, теперь жил тут безвыездно уже несколько месяцев и чувствовал себя как дома. Он встречал гостей, нимало не смущаясь, носил белье поэта, надевал его шляпу, засовывая под подкладку чуть ли не целую десть бумаги, ибо голова у этого фантазера была совсем крошечная, такая крошечная, что, глядя на него, вы невольно спрашивали себя, как он умудрился нафаршировать ее таким количеством обрывочных сведений, и уже не удивлялись, что в этой голове царит такая неразбериха.
Хотя д'Аржантон знал цену Гиршу, он уже не мог обходиться без него. Этот горе-медик терпеливо выслушивал нескончаемые жалобы мнимого больного. Правда, поэт не очень-то доверял его медицинским познаниям и опасался следовать его советам, но самое присутствие Гирша действовало на него благотворно.
— Это я поставил его на ноги!.. — с апломбом заявлял Гирш.
И авторитет доктора Риваля в доме д Аржантона сильно поколебался.
День шел за днем, месяц — за месяцем. Сперва осень окутала
— Вот чего мы добились с ним в один год, — с гордостью объявил однажды Риваль д'Аржантону. — Теперь пошлите его в лицей, — ручаюсь, что из малого выйдет толк.
— Ах, доктор, доктор, какой же вы добрый! — воскликнула Шарлотта.
Ей было немного стыдно, ибо самая забота постороннего человека о мальчике уже заключала в себе скрытый упрек матери, равнодушной к сыну. Д'Аржантон холодно выслушал доктора и заявил, что он еще поглядит, поразмыслит, потому что обучение в лицее имеет серьезные недостатки. Оставшись наедине с Шарлоттой, он дал волю своей досаде:
— А этот еще чего лезет! Каждый знает свои обязанности. Уж не вздумал ли он меня поучать? Занимался бы лучше своими делами, лекаришка несчастный!
Однако самолюбие д'Аржантона было сильно задето. Начиная с этого дня он не раз говорил с важным видом:
— А ведь он прав, этот эскулап, пора мне заняться мальчиком.
И, увы, он занялся им!
— Поди-ка сюда, шалун! — окликнул однажды Джека певец Лабассендр, который прогуливался по саду с Гиршем и д Аржантоном и о чем-то с ними шептался.
Мальчик подошел слегка смущенный, — обычно ни Поэт, ни его друзья к нему не обращались.
— Кто это соорудил… бэу! бэу!.. западню для белок, там, на высоком ореховом дереве? Бэу! Бэу! В глубине сада?
Джек побледнел, ожидая нахлобучки, но лгать он не умел и потому ответил:
— Я.
Сесиль хотелось иметь живую белку, и он смастерил ловушку, хитроумно перепутав железную проволоку и приладив ее среди ветвей: пока что белка не попалась в западню, но вполне могла туда угодить.
— И ты сделал это сам, без всякого образца?
Мальчик робко ответил:
— Да, господин Лабассендр, без всякого образца.
— Невероятно… просто невероятно! — повторял тучный певец, поворачиваясь к своим спутникам. — Мальчишка — прирожденный механик. У него руки мастера. Что ни говорите, а это дар, природный дар.
— Вот, вот… Именно дар! — подхватил поэт, высокомерно вскинув голову.
Доктор Гирш напыщенно произнес:
— Все дело в этом… Дар!
Не обращая больше внимания на Джека, все трое продолжали гулять по аллее сада — сосредоточенно, медленно, сопровождая свою речь величественными жестами и останавливаясь, когда кто-нибудь из них собирался сообщить что-либо значительное.
Вечером, после обеда, на террасе разгорелся спор.
— Да, графиня, — говорил Лабассендр, обращаясь к Шарлотте с таким видом, точно хотел убедить ее в истине, уже ясной для остальных. — Человек будущего — это рабочий. Дворянство отжило свой век, буржуазия через несколько лет тоже сойдет со сцены. Теперь черед работника. Можете сколько угодно презирать его мозолистые руки и священную блузу! Лет через двадцать блузник будет править миром.
— Он совершенно прав, — с важностью подтвердил д'Аржантон.
А доктор Гирш энергично закивал своей крошечной головой.
Странное дело! Джек, который еще с гимназии при* вык к тирадам певца на социальные темы и никогда не прислушивался к ним, находя, что они скучны, в тот вечер, внимая Лабассендру, ощущал какую- то смутную тревогу, как будто понимал, какой цели служат эти путаные речи и кому они готовят удар.
Лабассендр рисовал светлую картину жизни рабочих.
— Замечательная жизнь, независимая, гордая! Подумать только, какой я был глупец, что отказался от нее! Ах, если бы можно было вернуть прошлое!
И Лабассендр начал рассказывать о том, как он работал кузнецом на заводе в Эндре. Тогда его звали Рудик, а сценическое имя Лабассендр он произвел из названия места, где родился, — Ла Басс-Эндр, — бретонского городка на берегу Луары. Он вспоминал незабываемые часы, которые проводил у раскаленного горна, голый по пояс, часы, когда он мерными ударами ковал железо вместе с товарищами, умелыми мастерами.
— Постойте! — вскричал он. — Вы знаете, каким успехом пользуюсь я на оперной сцене!
— Ну еще бы! — подтвердил доктор Гирш не моргнув глазом.
— Вы знаете, сколько я получил золотых венков, табакерок, медалей! Так вот, все эти дорогие моему сердцу сувениры не могут идти ни в какое сравнение с этим.
Закатав до плеча рукав сорочки на своей огромной волосатой руке, напоминавшей медвежью лапу, певец показал всем большую сине-красную татуировку, изображавшую два скрещенных кузнечных молота в обрамлении дубовых листьев; вокруг вязью шла надпись: «Труд и свобода». Издали татуировка эта походила на синяк-неизгладимый след увесистого кулака. Незадачливый певец утаил, однако, что татуировка, победно противостоявшая всевозможным кислотам и мазям, изрядно отравляла его жизнь в театре: она не позволяла ему участвовать в операх «Немая из Портичи»[21] или «Геркуланум», где герои, уроженцы солнечного юга, играя мускулами на голых руках, распахивают на груди, груди победителя, расходящиеся плащи.
Поняв, что ему не свести эту татуировку, Лабассендр начал хвастливо выставлять ее напоказ, точно знамя…
Он проклинал директора театра, который нарочно приехал из Нанта на их завод, чтобы послушать, как он пел на благотворительном концерте, устроенном в пользу изувеченного машиной рабочего. Он
