затянулся матросским поясом, хоть ты и надел на голову клеенчатый берет твоего юнги, хоть ты и шагаешь в обществе своих достойных приятелей, покачивая плечами и бормоча с самым ухарским видом: «Была б похлебка хоть куда, да только в ней одна вода! Тысяча чертей!» — тебе это мало помогает. Синий пояс ерзает, лицо у тебя все такое же простодушное, в лучшем случае ты смахиваешь на певчего из церковного хора, насосавшегося вина из чаши… Гляди! Все оборачиваются и смеются над тобой».
Но выразить все это он не в состоянии, он может только думать и покорно следовать за своим двойником, вместе с ним спотыкаться и покачиваться, выполнять все его капризы. Он сопровождает его, когда тот вваливается в большое раззолоченное кафе с высокими зеркалами, в которых отражения предметов почему-то клонятся набок. Тот Джек, который еще способен наблюдать, видит прямо перед собой среди входящих и выходящих посетителей отталкивающую пьяную компанию во главе со своим двойником — бледным как мел, в помятом и перепачканном платье, какое бывает только у людей, нетвердо стоящих на ногах и спотыкающихся на каждом шагу. Официант подходит к трем шалопаям. И вот их уже выталкивают за дверь, на холод. И опять они шатаются по городу.
Ну и город!.. До чего ж он велик!.. Набережные, сплошь набережные, а вдоль них — старинные дома с железными балконами. Приятели переходят один мост, другой, третий. Сколько же тут мостов, сколько рек! Реки перекрещиваются, впадают одна в другую, по ним с утомительным однообразием катятся волны, и, верно, от этого в голове все мешается. А может, она кружится от бестолкового и бесцельного шатания? В конце концов Джека охватывает такая тоска, что он усаживается на узкую и скользкую каменную лесенку, нижние ступеньки которой уходят в темную воду канала, и плачет горючими слезами. Вода в канале неподвижная, непроточная, густая и тяжелая, в цветных разводах из-за соседства красильни; она плещется под вальками виднеющейся неподалеку плавучей прачечной. Бахвал и юнга затеяли игру на берегу — сбивают монеты с пробки. Джеком овладевает отчаяние. Он и сам не знает почему. Ему так тоскливо! И при этом его все время мутит!.. «А что, если я возьму да утоплюсь?..» Одна ступенька, другая… И вот он уже у самой воды. При мысли, что он скоро умрет, ему становится жаль себя.
— Прощайте, друзья!.. — бормочет он, рыдая.
Его приятели так захвачены своей азартной игрой, что ничего не слышат.
— Прощайте, милые друзья!.. Больше вы меня не увидите… Я сейчас умру.
Однако «милые друзья» по-прежнему глухи к его призывам: они препираются по поводу спорного удара. Как тяжко, однако, умереть вот так, ни с кем не простившись, видя, что тебя даже никто не пытается удержать на краю бездны! Ведь они и впрямь дадут ему утопиться, эти изверги. Они себе там наверху, осыпают друг друга бранью, как утром. Опять грозят распороть брюхо, отвинтить голову. Вокруг них собирается толпа. Подходят полицейские. Перепуганный Джек карабкается вверх по ступенькам и убегает… Теперь он идет вдоль большой верфи. Кто-то, пошатываясь, пробегает мимо. Это матросик, растерзанный, без головного убора, без шейного платка; широкий воротник его блузы почти оторван и болтается на груди.
— А где Бахвал?
— В канале… Я ударил его головой в живот, и он полетел в воду… Бултых!..
Матрос убегает — ведь его преследуют полицейские! Джек видит сейчас все в черном свете: ему кажется вполне правдоподобным, что юнга утопил Бахвала, убийство представляется ему как бы последней ступенью той зловещей лестницы, на которую он поставил ногу и которая ведет во мрак. Все же он решает вернуться назад и узнать о судьбе несчастного. Внезапно кто-то окликает его:
— Эй, Ацтек!
Это Бахвал, он тоже без шапки, без шейного платка. Он с трудом переводит дух и потерянно озирается.
— Он свое получил, твой матросик… Я пнул его башмаком, и он — бултых! — полетел в канал… Полиция настигает меня… Бегу!.. Прощай!..
Кто же из них погиб? Кто убийца? Джек ничего уже не понимает и даже не пытается разобраться. Непонятно, как это случилось, но только некоторое время спустя все трое опять сидят в кабачке за столом, на котором стоит объемистая посудина с луковым супом, куда они вливают несколько литров вина. Они называют это «заправлять суп». Должно быть, приятели несколько раз готовят это пойло в разных кабаках, потому что стойки и колченогие столы мелькают перед глазами с головокружительной быстротой, как во сне, и рассудительный Джек уже не в состоянии уследить за своим двойником. Мокрые мостовые, темные погребки, низкие стрельчатые двери с выразительными надписями над ними, бочки, пенящиеся стаканы, увитые виноградными лозами беседки… Все это мало-помалу окутывает тьма, а когда наступает вечер, вертепы освещаются свечами, вставленными в бутылки, и неверный свет озаряет неприглядное зрелище: негритянки в шарфах из розового газа, матросы, отплясывающие джигу, аккомпанирующие им арфисты в сюртуках… Возбужденный музыкой, Джек делает одну глупость за другой. Вот он взобрался на стол и кружится в старомодном танце, которому его обучил еще в раннем детстве старик, учитель танцев, приходивший к матери:
Джек плавно раскачивается, но вдруг стол под ним подламывается, и он летит на пол. Слышится звон разбитой посуды, крики, шум…
Он приходит в себя на скамейке, посреди пустынной, незнакомой ему площади, где высится церковь. В его усталом мозгу все еще звучит ритм танца: «Как плавно, однако, танцуют в Монако!» Вот и все, что сохранилось в его гудящей и пустой голове, пустой, как его кошелек… А матрос?.. Ушел… Бахвал? Исчез… В этот сумеречный час, когда особенно невыносима горечь одиночества, Джек совсем один. То тут, то там зажигаются одинокие газовые фонари, и желтый их свет отражается в реке и сточных канавах. Со всех сторон надвигается тьма, она подобна золе, из-под которой еще чуть-чуть просвечивает день, догорающий, как угли в очаге. Тяжеловесные очертания церкви мало-помалу тонут во мраке. На домах как будто уже нет крыш, на мачтах кораблей — парусов. Теперь вся жизнь жмется к земле — туда, где виднеются полосы света, падающие из немногих еще открытых лавчонок.
Крики, песни, слезы, отчаяние, бурная радость — все миновало, теперь Джеком владеет ужас. Весь день он читал мрачную страницу печальной книги своей жизни, и на ней было начертано: «Суета». А последняя ее строка гласит: «Суета и Мрак»… Мальчик не шевелится, у него нет сил, чтобы подняться и убежать, спастись от чувства заброшенности и одиночества, хотя оно и страшит его. Он так бы и остался лежать на скамье, как все пьяницы, в полном изнеможении, которое и сном-то нельзя назвать, если бы хорошо знакомый ему спасительный крик, крик, сулящий избавление, не вывел его из оцепенения:
— Шляпы!.. Шляпы!.. Шляпы!..
Мальчик зовет:
— Белизер!..
Это и правда Белизер. Джек пытается привстать и объяснить, что он малость «гуль… гуль… гульнул», но язык у него заплетается. Так или иначе, они трогаются с места, Джек опирается на руку бродячего торговца, который тоже с трудом ковыляет, но его по крайней мере ведет твердая воля. Белизер осторожно увлекает за собой мальчика, мягко выговаривает ему. Где они? Куда бредут? Вот уже видны освещенные, но безлюдные набережные… Вокзал… До чего приятно растянуться на скамейке!..
Что такое? Что стряслось? Чего еще от него хотят? Его будят. Трясут. Расталкивают. Какие-то люди что-то кричат ему. Затем железные руки впиваются ему в запястья. И вот его кисти уже скручены веревкой. Он даже не пытается сопротивляться, ибо сон сковал его. И он где-то спит, как будто в вагоне. Затем продолжает спать в лодке, здесь очень холодно, но он даже не открывает глаз и храпит, скорчившись в уголке, он не в силах повернуться. Потом его опять будят, куда-то волокут, тащат, понукают. И какое Джек испытывает облегчение от того, что после всех этих нескончаемых мытарств, когда он, точно лунатик, был во власти сна, он, наконец-то, может растянуться на соломе, чтобы хмель вышел у него сном, — от света и шума его защищает дверь, запертая на два громадных, только что проскрежетавших засова.
