улицу. Но Христиан ничего этого не видел. Трепеща от желания, он мысленно летел в ночном мраке к ней, крался по лестнице, для пущей таинственности устланной мягким ковром, входил в ее комнату, где под кружевным абажуром горела лампа в виде ночника. «Все кончено... Я уже больше не король... Ты вся, вся моя...» И красавица сбрасывала перчатки.
— Ну хорошо, — сказал Христиан, как только быстролетное видение исчезло.
И подписал.
Дверь отворилась, вошла королева. Ее появление у Христиана в такой поздний час было столь необычно, столь неожиданно, так давно они жили обособленно, что ни король, только что скрепивший подписью свой позор, ни надзиравший за ним Лебо не обернулись на чуть слышный шорох. Оба подумали, что это возвращается из сада Боскович. Скользившая легко, как тень, королева надвигалась на заговорщиков, и только когда она была уже совсем близко от стола, Лебо заметил ее. Она приложила палец к губам в знак того, чтобы Лебо ничего не смел говорить, и продолжала идти, — ей хотелось застать короля врасплох, в ту самую минуту, когда он совершает преступление, ей хотелось пресечь увертки, извороты, бессмысленное запирательство, но лакей не послушался и, подобно капитану д’Асса{53}, забил тревогу:
— Ваше величество! Королева!..
Далматинка в бешенстве размахнулась и тяжелой рукой наездницы дала лакею по морде, по этой морде злого животного. Затем выпрямилась в ожидании, — она не желала начинать разговор с королем, пока этот негодяй еще здесь.
— Что с вами, дорогая Фредерика? Чему я обязан...
Король стоял, наклонившись над столом, чтобы королева не увидела, что на нем лежит; он принял изящную позу, благодаря которой было особенно заметно, как хорошо сшита его фуляровая, с розовой отделкой, куртка, и улыбался одними губами, и губы у него слегка побелели, а голос был спокойный, тон — непринужденный, звучавший той грациозной учтивостью, которая в разговорах с женой никогда ему не изменяла и как бы наносила причудливые цветущие арабески на твердый лак стоявшего между ними экрана. Королева одним словом, одним жестом смела преграду, за которой он укрывался:
— Довольно фраз!.. Довольно кривляний!.. Я знаю, что ты там писал!.. Не смей лгать!..
Теперь она стояла совсем близко, возвышаясь своим гордым станом над его боязливо склоненной фигурой.
— Послушай, Христиан... (Эта необычная для королевы фамильярность придавала ее словам какую- то особенную серьезность и торжественность.) Послушай... С тех пор как я стала твоей женой, я много из-за тебя страдала... Но говорила я с тобой только один раз... самый первый раз, помнишь?.. Затем я убедилась, что ты меня не любишь, и оставила тебя в покое... Но я была осведомлена обо всем: о каждой твоей измене, о каждом твоем сумасшествии. А ведь ты действительно сумасшедший, такой же сумасшедший, как твой отец, который растратил себя на роман с Лолой, как твой дед Иоанн, который в предсмертном, хриплом, бесстыдном бреду покрытыми пеной губами все еще целовал кого-то, а от слов, какие он при этом произносил, бледнели сиделки... Да, да, в жилах у тебя течет такая же распаленная кровь, такая же адская лава клокочет у тебя внутри. В Дубровнике в те ночи, когда предстояли вылазки, за тобою шли прямо к Феодоре... Я это знала, знала, что ради тебя она бросила сцену и последовала за тобой... Я никогда ни в чем тебя не упрекала. Честь имени пребывала незапятнанной... Когда король не появлялся на крепостном валу, благодаря мне его место не пустовало... Но в Париже... в Париже...
До сих пор она говорила медленно, спокойно, в каждой ее фразе слышались жалость и материнская журьба, — такие чувства невольно вызывали у нее опущенные глаза короля и его надутая физиономия — физиономия нашалившего мальчишки, которого отчитывают. Но слово «Париж» вывело ее из себя. О, этот город, неверующий, глумливый, проклятый город, эти обагренные кровью улицы, где каждое мгновение могут вырасти баррикады и вспыхнуть мятеж! А несчастные низложенные короли ищут убежища в этом Содоме! Безумцы!.. Это он, это его воздух, зараженный пороками, отравленный дымом пальбы, губил один славный род за другим, это он лишил Христиана того, что даже самые безумные из его предков хранили свято, — он перестал чтить свой герб, перестал гордиться им. О, еще в день их приезда, в первый их вечер на чужбине Фредерика, видя, что он так весел, так возбужден, в то время как все остальные украдкой смахивают слезы, уже предугадывала все те унижения и весь тот срам, которые ей предстояло перенести из-за него!.. И вот сейчас она не переводя дыхания, в резких выражениях, вызвавших красные пятна на бледном лице распутного короля, исполосовавших его точно хлыстом, клеймила все его проступки, его быстрое скатыванье от наслаждения к пороку и от порока — в бездну преступления:
— Ты мне изменял у меня на глазах, в моем доме... Неверность сидела за моим столом, прикасалась к моему платью... А когда тебе наскучила эта завитая кукла, которая даже не считала нужным скрывать от меня свои слезы, ты стал посетителем притонов, ты беззастенчиво влачил свою праздность по уличной пыли, а домой ты приносил горечь похмелья, угрызения надломленной совести, всю грязь, которая к тебе прилипала... Помнишь, как ты спотыкался, как ты бормотал в то утро, когда ты вторично утратил престол?.. На что только ты не пускался, Царица Небесная!.. На что только ты не пускался!.. Ты торговал королевской печатью, продавал кресты, титулы...
Но тут она, словно боясь, что ночная тишина может услышать ее, понизила голос:
— Ты еще и воровал... воровал!.. Бриллианты, выковырянные камни — ведь это ты!.. А я сделала вид, что подозреваю старика Греба, и прогнала его... Когда воровство раскрылось, то, для того чтобы в доме не догадались, кто же настоящий вор, пришлось найти мнимого... Ведь моей единственной и постоянной заботой было поддержать короля на высоте его призвания и ради этого все претерпеть, претерпеть и позор, который в конце концов, конечно, ляжет на мою голову... Я придумала себе боевой клич: «Все ради короны!..» — и клич этот воодушевлял меня, придавал мне бодрости в часы испытаний... И вот теперь ты стараешься продать корону, стоившую мне стольких страданий и слез, ты стараешься выменять ее на золото для безжизненной еврейской маски, которую ты имел наглость посадить сегодня прямо против меня...
Христиан, подавленный, слушал молча, втянув голову в плечи. Оскорбление, нанесенное любимой женщине, внезапно выпрямило его. Глядя на королеву в упор, с крестообразными полосами, точно от удара хлыста, на лице, он заговорил, как всегда, вежливо, но твердо:
— Позвольте вам заметить, вы ошибаетесь... Женщина, которую вы имеете в виду, не оказала ни малейшего влияния на принятое мною решение... Я это делаю ради вас, ради самого себя, ради нашего общего спокойствия. Неужели вы не устали от необходимости все время изворачиваться, все время в чем-то себя урезывать?.. Вы думаете, я не подозреваю, что здесь происходит? Вы думаете, я не страдаю оттого, что вас преследует свора поставщиков и кредиторов?.. Как-то раз я приехал домой в тот момент, когда один из них кричал на дворе, — я все слышал... Если бы не Розен, я раздавил бы его колесами моего фаэтона. А вы стояли у себя в комнате и выглядывали из-за занавески — скоро ли он уйдет. Прекрасное занятие для королевы!.. Мы всем задолжали. Мы стали притчей во языцех. Половине слуг мы не платили жалованья... Учителю мы должны за десять месяцев... Госпожа Сильвис вознаграждает себя тем, что величественно донашивает ваши старые платья. Бывают дни, когда господин советник, хранитель королевской печати, занимает у моего камердинера на нюхательный табак... Как видите, я в курсе дел... А вы еще не знаете, сколько должен я. Я в долгу как в шелку... Скоро все полетит. Мы достукались. Помяните мое слово: вашу диадему вместе со старыми тарелками и ножами продадут с рук...
Постепенно увлекаемый своим насмешливым складом ума и привычкой к балагурству, привитой ему его окружением, Христиан оставил тон, избранный вначале, и писклявым нагловатым голосом с носовым произношением отпускал шуточку за шуточкой, многие из которых были подсказаны ему Шифрой, не упускавшей случая стрельнуть дробью издевок по последним остаткам совести своего возлюбленного.
— Вы, моя дорогая, обвиняете меня во фразерстве, но ведь вы сами любите одурманивать себя красивыми словами. Ну что такое в самом деле эта иллирийская корона, о которой вы мне беспрестанно твердите? Она представляет собой ценность только на голове у короля, а вообще это обременительная, ненужная вещь, которую прячут во время бегства в картонку из-под шляпки или же хранят под стеклянным колпаком, — так хранит свой лавровый венок актер, так хранит свой букет флердоранжа консьержка... Поймите же наконец, Фредерика: король — король только на троне, с державой в руке. После того как его низвергли, он — меньше, чем ничего, он — ветошь... Мы зря придерживаемся этикета, титулуемся, оповещаем о том, что мы — «величества», где только можем: на стенках карет, на запонках, зря сковываем
