профессией. Пытаюсь подцепить где-нибудь табачную торговлю… Что поделаешь! Надо кормить семью. Рисовать я теперь не могу, писать не могу… Диктовать?.. Но что?.. В голове у меня пусто, выдумывать я не умею. Мое дело было подмечать гримасы Парижа и передавать их, а теперь это невозможно… Вот я и подумал о табачной торговле… ну, разумеется, не на Бульварах. На такую милость я не смею рассчитывать, — кто я? Не мамаша балерины, не вдова штаб-офицера. Нет, мне бы просто захолустную лавчонку где-нибудь подальше, в глуши Вогезов. Заведу я себе толстую фарфоровую трубку, буду зваться Гансон или Зебеде, как у Эркман-Шатриана, и стану утешаться, клея пакеты для табака из произведений моих современников, раз уж сам я писать не могу.
Вот все, о чем я прошу. Желание скромное, не так ли?.. Да черта с два получишь!.. А кажется, что- что, а протекция у меня найдется. В свое время я был в моде. Обедал у маршала, у принца, у министров; все эти господа приглашали меня наперебой — одни потому, что я смешил их, другие потому, что боялись меня. Теперь никто меня не боится. Ох, глаза, бедные мои глаза! И никуда меня больше не приглашают. Невеселая картина — слепой за столом… Передайте мне, пожалуйста, хлеб… Ах, мошенники! Дорого мне обойдется табачная лавчонка. Вот уж полгода я обиваю пороги министерств. Прихожу спозаранку, когда еще растапливают печи и по двору вываживают лошадей его превосходительства, а ухожу, как стемнеет, как внесут большие лампы, а из кухонь потянет приятным духом.
Вся моя жизнь проходит в передних, на ларях с дровами. Швейцары меня уже все знают, будьте покойны! В министерстве внутренних дел меня зовут «славный барин». А я, чтобы заручиться их расположением, сочиняю каламбуры или одним махом вывожу где — нибудь на уголке бювара огромные усищи, а они смеются… Вот к чему я пришел после двадцати лет шумного успеха, вот как кончается жизнь художника!.. И подумать только, что во Франции сорок тысяч бездельников, у которых при мысли о нашей профессии слюнки текут! Подумать только, что ежедневно во всех департаментах разводят пары локомотивы для того, чтобы доставить сюда к нам кучу дураков, жаждущих известности и славы!.. Ах, романтическая провинция, да послужит тебе в назидание нужда Биксиу!
Сказав это, он уткнулся в тарелку и с жадностью накинулся на еду… Жалко было смотреть на него. То и дело он терял хлеб, вилку, ощупью искал стакан. Бедняга! Он не привык еще к слепоте.
Немного погодя он снова заговорил:
— А знаете, что для меня всего ужаснее? Я не могу читать газеты. Надо быть профессионалом, чтобы понять это… Иногда вечером, возвращаясь домой, я покупаю газету просто для того, чтобы вдохнуть запах влажной бумаги и свежих новостей… Это так приятно! И никого-то нет, кто бы мне почитал. Жена могла бы, но ей неохота: она уверяет, что в дневнике происшествий обязательно попадутся неприличные вещи… Ох уж эти бывшие содержанки: как вышли замуж, нет больших недотрог, чем они! Как только моя стала мадам Биксиу, так сейчас же сочла себя обязанной сделаться святошей, да еще какой!.. Ведь она хотела заставить меня промывать глаза салетской водой. А потом облатки, ясли, сбор денег на китайчат — всего не перескажешь… Влезла по самые уши в добрые дела… А ведь почитать мне газету — тоже доброе дело! Так вот нет же, не хочет!.. Будь дочка дома, дочка бы мне почитала, но с тех пор как я ослеп, я поместил ее в приют Нотр-Дам-дез-Ар, чтобы дома ртом меньше было…
И с ней тоже мне мало радости! Живет на свете всего девять лет, а уже всеми болезнями переболела… А какая унылая, какая некрасивая, хуже меня, если это только возможно!.. Одним словом, рожа!.. Что поделаешь! Всю жизнь я только карикатуры и создавал… И я тоже хорош, занимаю вас своими семейными делами. Вам-то они ни с какой стороны не интересны… Ну, дайте мне еще немножко водки. Мне надо себя взвинтить. От вас я пойду в министерство народного просвещения, а тамошних швейцаров не так-то легко рассмешить. Все бывшие учителя.
Я налил ему водки. Он пил ее маленькими глоточками, с умильным видом… Вдруг — не знаю, какая муха его укусила, — он встал со стаканом в руке, глядя незрячими глазами, повел во все стороны своей змеиной головкой, потом с любезной улыбкой человека, который хочет произнести речь, пронзительным голосом, словно собираясь говорить на банкете на двести человек, выкрикнул:
— За искусство! За литературу! За прессу!
Затем он произнес десятиминутный тост — самую сумасбродную, самую поразительную импровизацию, когда-либо возникавшую в мозгу этого гаера.
Представьте себе обозрение за год, озаглавленное «Литературная сточная канава за 186…», наши так называемые литературные собрания, наше пустословие, дрязги, весь наш вздорный, сумасшедший мир, чернильную муть, ад, но без его величия, мир, где душат, потрошат, грабят друг друга, где куда больше, чем в буржуазной среде, говорят о наживе и грошах, что не мешает умирать там с голоду чаще, чем где бы то ни было, все наши подлости, все наши гнойники. Вот старый барон Т… де ла Томбола в васильковом фраке ковыляет в Тюильри и стоит там с протянутой рукой. Вот наши покойники за весь год, помпезные похороны, официальное надгробное слово, каждый раз одно и то же: «Дорогой, незабвенный друг! Бедный дорогой наш друг!» И это слово над гробом несчастного, за могилу которого не желают заплатить. Вот те, что покончили с собой, вот те, что сошли с ума, — вообразите себе все это, рассказанное со всеми подробностями, с выразительными жестами талантливым карикатуристом, и тогда вы получите представление об импровизации Биксиу.
Произнеся тост и осушив стакан, он спросил меня, который час, и ушел с злым видом, не попрощавшись… Не знаю, как подействовал его сегодняшний визит на швейцаров г-на Дюрюи; знаю только, что никогда за всю мою жизнь не было мне так тоскливо, так не по себе, как после ухода этого страшного слепца. На чернильницу тошно было глядеть, перо внушало ужас. Хотелось уйти подальше, убежать, увидеть деревья, подышать их свежестью… Господи, сколько ненависти! Сколько желчи! Какая потребность все оплевать, испакостить! Ах, какой дрянной человек!..
И я в бешенстве шагал по комнате, все еще слыша презрительный смешок, с которым он говорил о своей дочке.
Вдруг, проходя мимо стула, где сидел слепой, я на что-то споткнулся. Нагнувшись, я увидел его портфель, толстый, залоснившийся портфель с помятыми углами, с которым он никогда не расставался и который в шутку называл своим «мешочком с ядом». Этот «мешочек» был столь же известен в нашем мире, как и пресловутая папка г-на де Жирардена.[24] Говорили, что там есть ужасные вещи… Мне представился прекрасный случай в этом убедиться. Старый, туго набитый портфель не выдержал и лопнул, и все бумаги вывалились на ковер; мне пришлось подбирать их по одной…
Пачка писем на бумаге с цветочками… Все начинались одинаково: «Дорогой папочка» — и все были подписаны: «Селина Биксиу, воспитанница приюта Девы Марии».
Старые рецепты, которые прописывают при детских болезнях: при крупе, судорогах, скарлатине, кори… (Бедная переболела всеми болезнями!)
Под конец большой запечатанный конверт, из которого, как из-под детского капора, выбились два-три русых завитка, а на конверте крупным дрожащим почерком, почерком слепого, значилось:
«Волосы Селины, срезанные 13 мая, в день ее отправки туда».
Вот что было в портфеле у Биксну. Эх, парижане, все вы на один лад! Пресыщение, насмешки, дьявольский хохот, злые шутки, а под конец… «Волосы Селины, срезанные 13 мая».
Легенда о человеке с золотым мозгом
Сударыня! Читая ваше письмо, я почувствовал угрызения совести. Я пенял на себя за излишне мрачную окраску моих рассказов и дал себе слово предложить сегодня вашему вниманию что-нибудь веселое, легкомысленное и веселое.
В конце концов к чему мне грустить? Я живу за тысячу миль от парижских туманов, на солнечном пригорке, в краю тамбуринов и мускатного вина. Вокруг мена только солнце и музыка: оркестры каменок, хоры синичек; по утрам плачут кулики, в полдень стрекочут цикады; потом пастухи играют на свирели, а смуглые красотки звонко смеются в виноградниках… По правде говоря, для мрачных красок место выбрано
