У меня сестра, у тебя брат. Чего нам не хватает?
Рислер слабо улыбнулся. Он уже видел себя с Францем в таком же мирном квакерском домике, как этот.
Хорошо Планюс сделал, что привел его сюда.
— Иди ложись, — сказал он с ликующим видом. — Сейчас мы покажем тебе твою обитель.
Спальня Сигизмунда Планюса помещалась в первом этаже. Это была большая комната, просто, но уютно обставленная, с кисейными занавесками на окнах и над кроватью и с маленькими квадратными ковриками у стульев на блестящем плиточном полу. Сама г-жа Фромон-мать не могла бы ни к чему придраться — такой здесь был порядок, такая чистота. На полках, заменявших книжный шкаф, стояли книги: «
Старый Планюс с гордостью оглядывал комнату. Все было на месте: стакан с водой — на ореховом столике, футляр с бритвой — на туалете.
— Так вот, Рислер… ты найдешь здесь все необходимое. А если тебе понадобится что-нибудь еще, то ящики не заперты, тебе стоит только открыть их. Посмотри, какой прекрасный вид отсюда… Сейчас уже темно, но завтра утром, когда проснешься, увидишь, как у нас здесь великолепно.
Он распахнул окно. Падали крупные капли дождя. Вспышки молнии, разрывая ночной мрак, освещали то длинный ряд притихших откосов с редкими телеграфными столбами, то темную дверь каземата… По временам шаги патруля на окружной дороге, стук приклада или бряцание сабли напоминали о том, что находишься в военной зоне. Это и был тот «прекрасный вид», который так расхваливал Планюс, пейзаж довольно унылый, если только его можно было назвать пейзажем.
— А теперь спокойной ночи!.. Приятного сна!..
Старый кассир был уже у двери, когда Рислер окликнул его:
— Сигизмунд!
— Что? — отозвался тот и остановился.
Рислер слегка покраснел, пошевелил губами, как человек, который собирается что-то сказать, потом, сделав над собой усилие, проговорил:
— Нет, нет… ничего… Спокойной ночи, старина!
Долго еще шептались в столовой брат и сестра.
Планюс рассказал о том, что произошло в этот ужасный вечер, о встрече с Сидони. Можете себе представить, сколько раз было произнесено: «Ох, уж эти женщины!» и «Ох, уж эти мужчины!». Наконец заперли на ключ садовую калитку, мадемуазель Планюс поднялась к себе, а Сигизмунд устроился в маленькой комнатке рядом.
Ночью его внезапно разбудил испуганный голос сестры.
— Господин Планюс, братец! — звала она.
— А?
— Вы слышали?..
— Нет… Что такое?
— О, это было так страшно!.. Словно глубокий вздох, но такой тяжелый, такой печальный!.. Из комнаты внизу.
Они прислушались. На дворе дождь лил как из ведра, и шум его в листве деревьев здесь, в пригороде, навевал мысль о бескрайних просторах, вызывал ощущение полной заброшенности.
— Это ветер… — сказал Планюс.
— Я уверена, что нет… Тише!.. Прислушайтесь!
В шуме грозы, словно рыдание, слышался жалобный голос, с надрывом произносивший имя:
— Франц!.. Франц!..
В этом крике было что-то страдальческое, зловещее.
Когда распятый Христос в отчаянии взывал к пустым небесам: «Элой, Элой, ламма савахфани?»[19]-те, кто слышал его, должны были испытать такой же суеверный ужас, какой охватил в эту минуту мадемуазель Планюс.
— Мне страшно… — прошептала она. — Не пойти ли вам посмотреть?..
— Нет, нет, оставим его в покое. Он думает о своем брате… Бедняга! Только от этой мысли ему может стать легче.
И старый кассир снова уснул.
Наутро он проснулся, как всегда, от звуков зори на крепостном валу — в маленьком домике, окруженном казармами, распорядок жизни регулировался военными сигналами.
Мадемуазель Планюс уже встала и кормила кур. Увидев Сигизмунда, она подошла к нему, слегка встревоженная.
— Странно! — сказала она. — Из комнаты Рислера не слышно ни звука, а между тем окно открыто настежь.
Сигизмунд удивился и пошел к своему другу.
— Рислер!.. Рислер! — звал он с беспокойством.
— Рислер!.. Ты здесь?.. Ты спишь?
Никто не отвечал. Qh отворил дверь.
В комнате было холодно. Ч/вствовалось, что через открытое окно сырость со двора проникала сюда всю ночь. Бросив взгляд на постель, Планюс подумал: «Он не ложился…» В самом деле, одеяло было не смято, и все в комнате указывало на тревожную ночь. Об этом говорили коптившая лампа, которую забыли погасить, и графин, опорожненный до дна в лихорадке бессонницы… Но что окончательно повергло в ужас старого кассира — это открытый ящик комода, где у него были тщательно спрятаны письмо и пакет, доверенные ему другом.
Письма не оказалось на месте. Развернутый пакет лежал на столе, и оттуда выглядывала фотография — портрет пятнадцатилетней Сидони. Платье со вставкой, непокорные волосы, разделенные прямым пробором, смущенная поза еще неловкой девочки — все это делало маленькую Шеб прежних дней, ученицу мадемуазель Ле Мир, совершенно непохожей на теперешнюю Сидони. Потому-то Рислер и сохранил эту карточку — как воспоминание не о жене, а о Малютке.
Сигизмунд был потрясен.
«Это я виноват… — говорил он себе. — Не надо было оставлять ключи… Но кто мог предполагать, что он еще думает о ней?.. Он клялся мне, что эта женщина больше для него не существует…»
В эту минуту вошла мадемуазель Планюс; она была в полном смятении.
— Господин Рислер ушел… — сказала она.
— Ушел?.. Разве калитка была не заперта?
— Он перелез через ограду… Видны следы.
Они в ужасе переглянулись.
«Это — письмо!..»- подумал Планюс.
По-видимому, письмо жены раскрыло Рислеру что-то такое страшное, что он не мог дольше оставаться здесь и, чтобы не разбудить хозяев, исчез бесшумно, через окно, как вор. Почему?.. С какой целью?
— Вы увидите, сестрица, — говорил старый Планюс, поспешно одеваясь, — вы увидите, что эта негодница сыграла с ним еще какую-нибудь штуку.
Старая дева пыталась успокоить его, но старик все возвращался к своему излюбленному припеву!
Одевшись, он выбежал из дому.
На размытой ночным ливнем земле виднелись до самой садовой калитки следы шагов Рислера. Он ушел, вероятно, еще затемно — грядки с овощами и цветочные клумбы были безжалостно помяты ногами, ступавшими куда попало. На садовой стене виднелись белые царапины, верхушка стены была слегка обита. Брат и сестра вышли на окружную дорогу. Здесь отпечатки шагов пропадали. Видно было, однако, что Рислер пошел в сторону Орлеанской дороги.
