сержант жил ещё два месяца назад, до начала этой братоубийственной войны. Добровольный уход на военную службу и участие в Скиронской битве не только не повредили репутации разбойника в преступных кругах, но и подбавили его интригующей персоне романтического флера. Награда же за подвиг — сержантский чин и рыцарские шпоры с приложенным к ним дворянством — и вовсе подняли авторитет Котаха на недосягаемую высоту.
Набирай сейчас Котах разбойничью шайку — отбоя бы не имел от желающих. С точки зрения разбойничьего кодекса чести на его репутации не было ни одного мало-мальски заметного пятнышка. Даже в ночь перед битвой, когда изгнанные из Скироны налётчики получали из рук короля оружие ценой сдачи малин и явок, на которых укрывались до нападения на Храмы, Котах никого не сдал. Ему некого было сдавать. Квартира, на которой он устроился в Скироне со своей шайкой, принадлежала его человеку, члену шайки, вместе с ним и с остальными его людьми, мечом встретившему лысый табун на позиции Готама.
Из шайки Котаха в том бою, кроме вожака, не уцелел никто. Пятеро налётчиков, с которыми он делил санитарную палатку, хлеб и, частично, славу, были чужими ему людьми. Котах о них почти ничего не знал: так, рядовые бандиты и разбойники из разных шаек и банд. Битва дала им новую жизнь и сделала их кровными братьями. Не сговариваясь, никто из них не упоминал о прошлом, и не думал о прошлом. Теперь же, благодаря королю, прошлое снова ломилось в их новую жизнь, таща за собой целый шкаф со скелетами глупых ошибок, преступлений и прочих неблаговидных поступков.
А, главное, тащила и верность неписанному бандитскому кодексу чести, по которому своих — не сдают, и по которому отступничество и сотрудничество с сыском карается смертью. Король же не сотрудничество с сыском навязал. Он вынудил Котаха этот самый сыск возглавить. Такой шаг отступничеством даже в самых лучших намерениях не назовёшь. Предательство чистейшей воды, потому что каждый контакт с нынешним Котахом для любого его старинного знакомца становится уже контактом с Законом. А Закон к подобным людям жалости не знает: петля и плаха никогда не бывают сыты.
Спасаясь от сомнений, Котах отодвинул их вглубь своего сознания и вызвал в памяти сцену похорон погибших у Храмов женщин и детей Скироны. Он смотрел на свои руки, которыми долбил мёрзлую землю для их могилы, и видел на них до сих пор не отмытую кровь. Похоронить погибших — таким был приговор суда жителей столицы, вынесенный пленным налётчикам. Их было много, пленных, сотни, и они долбили, долбили, долбили… А потом укладывали в яму тела…
Никаких других чувств, кроме стыда и горечи, Котах в тот момент не испытывал. Стыда — за мерзкое дело, к которому имел отношение: попытку ограбления столичных Храмов. Горечи — за сотни жизней, отнятых у верующих пьяными от жадности бандитами… Кто их собрал тогда в Скироне в таком количестве — тружеников ножа и топора с большой дороги? Со всего Скиронара, пожалуй, собрал.
— Властей не будет… Никто не вмешается… Все Храмовые сокровищницы — ваши… — так красиво плели свою сеть эмиссары, соблазняя на дерзкий грабёж одну шайку за другой. И соблазнили, ведь. Верно говорят — жадность ума лишает. Надо же такое придумать — беззащитные Храмы! И каким дураком надо быть, чтобы поверить: защитников у Храмов не найдётся.
А защитники нашлись: вмешались жители города, а потом — и король с дворцовыми стражами. Затем — позор людского суда, похороны невинных, от которых чуть не лопалось переполненное горечью сердце, и последние слова, адресованные им, неудачливым грабителям, но таким удачливым убийцам:
— Убирайтесь из города, не оскверняйте его своим присутствием. Даже воздухом одним с вами дышать… — фраза осталась недосказанной, а за ней последовал плевок… Презрительный плевок, даже не в лицо — под ноги… И стояли они потом тесной толпой на дороге за стенами города, и смотрели, как горожане скрываются в его распахнутых воротах, и даже спины уходящих скиронцев, казалось, ничего не выражали кроме презрения.
Тогда он понял, что не уйдёт. Не сможет он жить после всего случившегося с ним за последние два дня. И лица, лица мёртвых детей и женщин, оттуда, со дна ямы, будут преследовать его, требуя долга крови за свою неожиданною смерть. А ему и платить-то — нечем! Одному никогда не заплатить, пусть даже Поводырь решит не звать его в свой чертог целую вечность. Одному не заплатить… Но можно стать среди тех, кто готовится эту плату с виновных стребовать. Завтра. Под Скироной. В бою с Безликим виновником кровавой драмы на площадях у Храмов… А если смилостивятся боги, то и умереть можно с честью, прихватив с собой сколько удастся врагов, и этим, хотя бы частично, искупить свою неисчерпаемую вину…
Прощение теперь получено, но вина никуда не делась. Прав оказался король: вина неискупима, ибо не совершить никогда ему, Котаху, ничего, способного вернуть этим детям и женщинам жизнь.
Значит… Значит, надо приниматься за поручение короля и делать его на совесть, чтобы больше никогда не рыть таких ям… Для любого человека и одной на всю жизнь — за глаза хватит…
И — смерть людоловам!!!
На встречу с Котахом они пришли все вместе, впятером. Сержант не хотел говорить с ними в казарме, где даже стены пропитаны духом армейской дисциплины и могли повлиять на свободный выбор этих людей. В отличие от короля, Котах твёрдо решил позволить им выбирать. Разговора этого он и ждал, и боялся. Каждому хочется видеть вокруг себя надёжных товарищей, с которыми и море — по колено. Остаться в одиночестве Котаху не хотелось, а рассчитывать ни на кого, кроме этих пятерых, он не мог. Людей ему дадут, и столько, сколько запросит. Но то будут просто солдаты, исполнители, бойцы, которым вязать и — вешать. А вот искать… искать-то, как раз, и некому.
Капралы уселись за стол Котаха на одну лавку — напротив сержанта. Трактирщик принёс глиняные кружки и вино — заказ Котах сделал заранее. Когда вино разлили по кружкам и кувшин опустел, трактирный слуга снова наполнил его.
— По какому случаю гуляем? — спросил Хорь.
Никто из пятерых не называл себя именем, полученным при рождении. Только клички, которыми наградила их жизнь, или выбрали сами. Настоящих имён этой пятёрки не знал и Котах, и в армейских списках так и значилось:
— капрал Хорь,
— капрал Лис,
— капрал Змей,
— капрал Звон,
— капрал Вихрь.
Клички, на удивление, хорошо подходили к каждому. Хорь был невысок, худ, зубы мелкие и острые — того и гляди, вцепится ими во что-нибудь — настолько злое выражение носило его лицо. Да, и характер у него злобный, хотя и сдержанный. В драку первым не лез, но и заводиться с ним никто не рисковал, чувствовали, что опасен.
Лис выглядел добродушным увальнем для тех, кто не имел с ним дела. Но впечатление это сохранялось до первых сказанных Лисом слов. Фразы носили оттенок двусмысленности, и никогда не удавалось понять, что он думает на самом деле. Обещания звучали неуверенно, и сомнения в том, что он выполнит обещанное, были настолько сильны, что оставались даже после того, что — выполнял. Выполнял, и правда, редко, и только то, что было выгодно самому.
Змей ростом обогнал всех пятерых, включая и Котаха. Длинный, худой. Но гибкий, и двигался неожиданно плавно, чего никак не ожидаешь от худых: обычно худые в движениях угловаты. Говорил с пришепетыванием, и когда тонкие, почти бесцветные, губы Змея раздвигались в улыбке, казалось, вот-вот высунется между ними раздвоенный змеиный язык.
Звон никому не верил на слово. Любимая фраза его: «По звону монету не определишь» немало способствовала такой кличке. Хотя главная причина, крылась, видимо в любви Звона к бахвальству и ненужному, бессмысленному вранью — правда, только в самых незначительных мелочах. «Звенишь, как золото, сам — даже не медь» — говаривал ему в таких случаях Вихрь, и этого было достаточно, чтобы прекратить на время враньё Звона.
Вихрь заслужил прозвище своей порывистостью. Он мог двигаться так быстро, что казалось — находится в нескольких местах одновременно. В сражении Вихрь был одним из лучших, и не получил шпоры рыцаря лишь по неясной прихоти шкатулки князя Ордена.
— Мы не гуляем, Хорь. Я хотел поговорить с вами без свидетелей и армейских штучек, вроде
