Такое рассуждение вызвало у меня недоумение.
– Погоди, отец, – сказал я. – Разве это преступление? Искать решение самой трудной проблемы во всей истории математики? Ты серьезно? Это же великолепно, это же просто фантастически!
Отец уперся в меня тяжелым взглядом.
– Вот если бы он ее решил, тогда это могло бы быть «великолепно», или «просто фантастически», или назови еще как хочешь – хотя, разумеется, абсолютно бесполезно. Но он ее не решил!
Отец снова начал терять терпение – то есть вернулся к себе обычному.
– Сынок, знаешь, в чем состоит Тайна Жизни? – спросил он, глядя на меня исподлобья.
– Нет, не знаю.
Перед тем как поделиться ею со мной, отец трубно высморкался в шелковый платок с монограммой.
– Тайна Жизни, сын мой, в том, что надо всегда ставить себе достижимые цели. Они могут быть легкими или трудными в зависимости от обстоятельств, от твоего характера и способностей, но должны они быть – до-сти-жи-мы-ми! Мне бы стоило повесить у тебя в комнате портрет твоего дяди Петроса с подписью: КАК НЕ НАДО!
Сейчас, в зрелом возрасте, мне ни за что не описать смятения, которое вызвало в моем юношеском сердце первое, пусть неполное и предвзятое, знакомство с историей дяди Петроса. Очевидно, что отец хотел рассказать мне притчу-предостережение, но его слова возымели полностью обратное действие: вместо того чтобы отвратить меня от блудного старшего брата, они потянули меня к нему, как к ярко сияющей звезде.
Я был поражен тем, что только что услышал. В чем состоит эта знаменитая «Проблема Гольдбаха», я тогда не знал и не особо интересовался. Зачаровало меня другое. Мой добродушный, рассеянный и с виду непритязательный дядя на самом деле был человеком, который по своему собственному выбору годами ведет битву на самых дальних рубежах человеческого честолюбия. Человек, которого я знал всю жизнь, мой близкий родственник, всю жизнь стремится решить Одну Из Самых Трудных Проблем В Истории Математики! Пока его братья учились, женились, воспитывали детей, вели семейное дело, растрачивая свои жизни, как и прочее безымянное человечество, на пропитание, размножение и убиение времени, он, подобно Прометею, стремился бросить свет в темнейший и недоступнейший уголок знания.
Тот факт, что он в конце потерпел поражение, не только не принижал его в моих глазах, но наоборот – поднимал на пьедестал восхищения. Разве эта не само определение Идеального Романтического Героя – Вести Великую Битву, Хотя Знаешь, Что Нет Надежды На Победу? Разве есть разница между моим дядей и спартанцами Леонида, защищающими Фермопилы? К нему идеально подходили финальные строки из поэмы Кавафи, которую мы учили в школе:
И еще до того, как я услышал историю дяди Петроса, пренебрежительные замечания его братьев не только вдохновляли мое любопытство, но и усиливали симпатию. (Кстати, у моих кузенов было совсем не так. Они проглотили мнение своих отцов, не жуя.) Теперь, когда я знал правду – пусть даже ее крайне пристрастный вариант, – я немедленно выбрал себе дядю за образец.
Первым следствием этого было изменение моего отношения к математическим предметам в школе, которые прежде казались мне довольно скучными, и в результате – резкое улучшение моих успехов. Когда отец в очередном табеле увидел мои оценки по алгебре, геометрии и тригонометрии, взлетевшие до уровня «отлично», он приподнял кустистую бровь и странно на меня поглядел. Вполне возможно, он даже что-то заподозрил, но уж, конечно, не стал на этом заострять внимание. В конце концов не мог же он ругать меня за отличную учебу!
В день, когда Греческое математическое общество собралось почтить двухсотпятидесятилетие со дня рождения Леонарда Эйлера, я пришел в зал заблаговременно, исполненный ожиданий. Хотя школьная математика никак не помогала разобраться в точном значении названия лекции – «Формальная логика и основания математики», оно меня заинтриговало с той минуты, как я прочел приглашение. Я знал, что бывает «формальное отношение к делу» и «обыкновенная логика», но как эти понятия сочетаются? Мне было известно, что основания есть у поступков и у домов, но у математики?
Но я напрасно ждал, пока в заполняющейся аудитории появится тощая, аскетичная фигура моего дяди. Как я должен был бы и сам догадаться, он не приехал. Я знал, что он вообще не принимает приглашений, а теперь узнал, что он не делает исключений даже ради математики.
Первый выступающий, президент Общества, назвал его имя с подчеркнутым уважением:
– Профессор Петрос Папахристос, всемирно известный греческий математик, не сможет, к сожалению, произнести свое приветствие в связи с легким нездоровьем.
Я хитро улыбнулся, гордый тем, что лишь мне во всей аудитории известно, что «легкое нездоровье» является дипломатической болезнью, предлогом, чтобы защитить свой покой.
Но, несмотря на отсутствие дяди Петроса, я остался до конца заседания. Я зачарованно слушал краткое описание жизни юбиляра (как оказалось, Леонард Эйлер сделал эпохальные открытия практически во всех областях математики). А когда на трибуну взошел основной докладчик и стал разрабатывать тему «Формально-логические основы математических теорий», я впал в транс. Пусть я абсолютно ничего не понял, кроме первых нескольких слов его доклада, дух мой купался в незнакомом ранее блаженстве неизвестных определений и понятий, всех символов мира, которые, хоть и были загадочны, поразили меня с самого начала как почти священные в своей недосягаемой мудрости. Плыли и плыли волшебные, неслыханные имена и названия, унося меня возвышенной музыкой: проблема континуума, алеф, Тарский, Готтлоб Фреге, индуктивные рассуждения, программа Гильберта, теория доказательств, риманова геометрия, проверяемость и непроверяемость, доказательство непротиворечивости, доказательство полноты, множество множеств, универсальная машина Тьюринга, автоматы фон Неймана, парадокс Рассела, булевы алгебры… В какой-то момент мне показалось, что в гипнотизирующих волнах речи я различил слова «проблема Гольдбаха», но не успел я сосредоточиться, как тема пошла разворачиваться дальше по новым волшебным путям: аксиомы арифметики Пеано, закон распределения простых чисел, замкнутые и открытые системы, аксиомы, Евклид, Эйлер, Кантор, Зенон, Гёдель…
Как это ни парадоксально, но лекция «Формально-логические основания математических теорий» так поразила мою незрелую душу именно потому, что не открыла мне ни одной тайны из тех, о которых в ней говорилось, – не знаю, был бы тот же эффект или нет, если бы все тайны разъяснялись в подробностях. Я понял наконец значение надписи на входе в Академию Платона: «Удеис агеометрос эйсето» – «Да не войдет сюда не знающий геометрии». Мораль этого вечера выделилась с хрустальной ясностью: математика – это нечто бесконечно более интересное, чем решение квадратных уравнений или вычисление объемов тел, презренные школьные задачки. Ее служители обитают в истинно концептуальных небесах – величественный мир поэзии, куда нет входа нематематическому хои поллои [2].
Этот вечер в Греческом математическом обществе стал поворотным пунктом моей судьбы. Тогда и там я впервые твердо решил стать математиком.
