происходящего. Мистер Шульц даже не заметил меня, зато я почувствовал на себе взгляд умных, насмешливых глаз, которые все видели и все поняли, включая, я думаю, мою бесстыдную мечту; этот немигающий прямой взгляд принадлежал мужчине, сидящему за столом около окна у дальней стены и говорившему по телефону; он, казалось, вел тихую личную беседу, которой совсем не мешали крики и беснование мистера Шульца. Я каким-то озарением догадался, что передо мной великий Аббадабба Берман, финансовый мозг мистера Шульца; возможно, его спокойная улыбка передавала сосредоточенность человека, намного превосходящего разумом свое окружение. Не прерывая разговора, он слегка повернулся, поднял руку и нарисовал в воздухе цифру, мужчина, сидящий справа, немедленно встал и написал на доске цифру 6. И тут же люди за столами начали выбирать лотерейные билеты из своих пачек и выбрасывать их на пол — как на авиационном параде. Позднее он рассказал мне, что шесть было последней цифрой перед запятой в общей сумме всех ставок в первых трех заездах текущего дня, полученной машиной тотализатора в Тропическом парке Майами, штат Флорида. И это была первая цифра выигрышного числа в тот день. Вторая цифра этого числа получалась тем же способом из результатов следующих двух заездов. А последняя цифра чаще всего бралась по последним двум заездам. Я говорю «чаще всего», поскольку случалось, что выигрышное число угадывали многие, это бывало, например, когда его выуживали из астрологических книг, в которые любили заглядывать играющие, и тогда мистер Берман в последнюю минуту звонил своему помощнику на ипподром и делал ставку, тем самым изменяя общую сумму в машинах тотализатора и соответственно последнюю цифру выигрышного числа на не столь часто играемую, чем повышал общую прибыль мистера Шульца и делал честь всему жульническому предприятию. Этот трюк выдумал мистер Берман, именно такие фокусы и принесли ему прозвище Аббадабба.
Я сразу же признал его вошедшие в молву таланты уже хотя бы по тому, как он писал цифру в воздухе, и она, пересиливая шум и крики, появлялась на доске. Когда он кончил говорить по телефону и поднялся из-за стола, намного выше он не стал; на нем был летний желтый двубортный костюм и панама, которую он сдвинул на затылок, пиджак его был расстегнут и висел на нем неровно, я догадался, что мистер Берман горбат. Ходил он раскачиваясь из стороны в сторону. Рубашка была из темно-желтого шелка, к ней был пристегнут серебряной булавкой светло-голубой шелковый галстук. Меня поразило, что человек с физическими недостатками мог одеваться так крикливо. Подтяжки столь высоко поднимали его брюки, что, казалось, у него вообще нет груди. Когда он подошел к конторке со своей стороны, то оказалось, что мы почти одного роста. Его карие глаза глядели сквозь очки в металлической оправе. Взгляд этот ничем мне не угрожал, потому как, видимо, возникал в царстве чистой абстракции. Его карие зрачки имели молочно- голубое обрамление. Из ноздрей его острого носа выглядывали островки вьющихся волосков, подбородок у него был тоже заостренный, а в уголке хитрого рта торчал окурок сигареты, который прыгал вверх-вниз, когда мистер Берман говорил. Он положил похожую на клешню руку на упаковку пирожных.
— Так где же кофе, малыш? — спросил он, щурясь на меня сквозь дым.
Глава пятая
Через минуту я уже мчался вниз по лестнице, повторяя про себя, сколько надо купить чашек черного, черного с сахаром, с молоком, с молоком и сахаром; к ресторану на бульваре я бежал по 149-й улице, обгоняя машины; гудки автобусов и грузовиков, шум моторов, дребезжание лошадиных повозок — гул всех этих транспортных средств, свирепо нарастающий с приближением к кульминации делового дня, звучал музыкой церковного хора в моей груди. Я на бегу сделал колесо и два сальто — в тот момент я просто не знал, как еще отблагодарить Бога за мое первое поручение для банды Немца Шульца.
Я, конечно, как всегда, опережал события. В течение нескольких дней меня едва терпели, и я большей частью был приписан все к тому же бордюрному камню на противоположной стороне улицы, откуда я в первый раз вел наблюдение за конторой. Мистер Шульц не замечал меня, а когда наконец заметил — я выметал лотерейные билеты с пола, — то не вспомнил жонглера, а спросил у Аббадаббы Бермана, кто, черт возьми, я такой и что здесь делаю.
— Это просто малыш, — сказал мистер Берман. — Он нам дан на счастье.
Такое объяснение удовлетворило мистера Шульца.
— Счастье нам пригодится, — пробормотал он и скрылся в своем кабинете.
Вот почему каждое утро я ездил туда по Уэбстер авеню на трамвае, как на работу, и если мне поручали что-нибудь — сбегать за кофе или подмести пол, я считал день удачным. Мистер Шульц почти всегда отсутствовал, всем, казалось, управлял мистер Берман. Я со временем понял, что окончательное слово было за ним. Мистер Шульц лишь высказал суждение, но нанял меня Аббадабба Берман. И потом, когда он решил объяснить мне подробности числовой игры, я вдруг подумал о нем, как об учителе, и я стал гордо смотреть на себя, как на будущего крупного дельца, сидящего пока на бордюрном камне, это успокаивало и придавало терпения.
В отсутствие мистера Шульца жизнь шла нудно, посыльные с бумажными пакетиками начинали приходить с утра, и к полудню доставка заканчивалась; первый забег дня начинался в час, цифры появлялись на доске через каждые час-полтора; построение магической числовой конструкции завершалось к пяти, а в шесть контора закрывалась, и все расходились по домам. Когда преступление вершится без помех, оно скучно. Очень прибыльно и очень скучно. Мистер Берман обычно уходил последним, он нес кожаный портфель, в котором, как я предполагал, лежала дневная выручка; как только он выходил торопливой походкой из подъезда, рядом с ним останавливался седан, в который он садился и уезжал, чаще всего бросив взгляд на меня, сидящего на противоположной стороне улицы, и понимающе кивнув; до этого момента я не считал день законченным, в то время я следил за самыми малыми знаками и незначительнейшими намеками, его лицо в маленьком треугольнике заднего окна, порой еще и спрятанное за облаком сигаретного дыма, было моим сокровенным уроком на вечер. Мистер Берман являлся полной противоположностью мистеру Шульцу, они составляли два полюса моего мира, и яростная мощь одного противостояла спокойному владению числами другого; они во всем разнились: например, мистер Берман никогда не повышал голос, он цедил слова через тот угол рта, который не был занят неизменной сигаретой, а дым продымил его голос настолько, что он говорил не только хрипло, но и прерывисто, словно пунктиром, и мне приходилось внимательно вслушиваться, чтобы все услышать, поскольку он не только никогда не кричал, но и никогда не повторял однажды сказанного. Все, связанное с ним, имело вид какого-то нездоровья — горб, походка на негнущихся ногах — и предполагало хрупкость, физическую немощь, которые он старался компенсировать аккуратной и тщательно подобранной по цвету одеждой, в то время как мистер Шульц воплощал животное здоровье; он жил в неразберихе настроений и избытке чувств, которые никакая одежда не могла ни оттенить, ни изменить.
Как-то около стола мистера Бермана я нашел на полу несколько необычных карточек; убедившись, что никто меня не видит, я поднял их и засунул в карман. Вечером, возвратившись домой, я рассмотрел их, на каждом из трех листков бумаги был нарисован квадрат, разделенный на шестнадцать частей, в каждой из шестнадцати ячеек всех трех квадратов были написаны числа, присмотревшись к ним, я заметил, что сумма чисел была одной и той же, независимо от того, какая линия складывалась — горизонтальная, вертикальная или диагональная. И все числа в квадратах были разные, мистер Берман нашел наборы неповторяющихся чисел, которые обладали вышеприведенным свойством. На следующий день, улучив время, я понаблюдал за ним и обнаружил: то, что мне казалось работой, было на самом деле праздным времяпровождением, весь день он сидел за столом и делал всевозможные вычисления, но не для работы, как я думал раньше, работа этого не требовала, числа интересовали его сами по себе. Мистер Шульц никогда не бездельничал, насколько я мог судить, он не мог думать ни о чем, кроме дела, а Аббадабба Берман жил и грезил числами и, помимо собственной воли, он был во власти чисел точно так же, как мистер Шульц — во власти своих страстей.
В первую неделю после моего появления в конторе мистер Берман не раз спрашивал, как меня зовут, где я живу, сколько мне лет и тому подобное. Я был готов наврать в каждом случае, но у меня ничего не получалось. Обращаясь ко мне, он называл меня малыш. Однажды он спросил:
— Эй, малыш, сколько месяцев в году?
Я ответил, что двенадцать.
