который привлек мое внимание. — Это все враки писак. От них никогда справедливости не дождешься, а работа была сделана красиво и профессионально. Кстати, сукин сын, скорее всего, умер от наркотических капель. Он, конечно, дернулся, но ведь и курица с отрезанной головой дергается. Ты знаешь, малыш, что курица бегает и после смерти? Я сам это видел в деревне.
Часть вторая
Глава девятая
В первое же утро после приезда мы стояли на ступеньках здания суда и поверх городских крыш и моста над горным ручьем смотрели на поля, пастбища и сиренево-зеленые холмы вокруг нас, поля зеленели пятнами потемнее, солнце светило с синего неба, неподалеку мычала корова, это мычание звучало для меня радостной песней природы, и Лулу Розенкранц пробормотал:
— Я мало что в этом смыслю, но что делать, когда человеку погулять хочется?
В сельской местности я раньше никогда не был, если, конечно, не считать сельской местностью Ван- Кортлэнд-парк, но мне очень понравились и запах, и свет, и покой того неба. Меня, конечно, учили, что в человеческих поселениях все практично. Там, вдалеке, люди растят все необходимое, держат молочный скот, а город этот, Онондага, центр графства, — их рынок. Он построен на склонах холмов над фермерскими угодьями, прямо через него с гор протекает ручей. Поскольку никто мне этого не запрещал, я пошел на экскурсию к старому скрипучему деревянному мосту и полюбовался неглубоким потоком, мчащимся по скалам. Когда стоишь прямо над ним, он кажется шире и скорее похож на реку, чем на ручей. За домами, выстроившимися вверх по реке, стояла покинутая лесопилка, сараи накренились, будто их побило бурей, место давно было заброшено, давно превратилось в кладбище чьих-то прежних попыток освоить сырьевые ресурсы, о которых я читал в школьных учебниках географии, но значение которых до меня никогда по- настоящему не доходило. Я хочу сказать, что фразу «сырьевые ресурсы» не поймешь до тех пор, пока не увидишь деревьев на холмах и лесопилку у ручья, и только тогда до тебя начнет доходить смысл вещей. Сам я, впрочем, такой жизни для себя не хотел.
Много людей жило и умерло в Онондаге, после себя они оставляли дома, я сразу понял, что деревянные дома построили давно; люди в сельской местности живут в деревянных домах, стоящих впритык, в больших коробках, окрашенных в темно-коричневый или облупившийся серый цвет, — высокая крыша, конек, крыльцо, заваленное дровами; встречались и необычные дома с боковыми башенками на крышах, напоминающими дурацкий колпак, с резными наличниками, с дранкой, прибитой то так, то эдак, с резными литыми решетками под крышей, словно хозяева защищались от голубей. И как бы там ни было, это тоже Америка, сказал я Лулу Розенкранцу, но, похоже, не убедил. Общественные здания были, впрочем, каменные, здание суда, к примеру, — из красного камня, обрамленного серым гранитом, что напомнило мне приют Макса и Доры Даймонд, только суд был побольше, со сводчатыми окнами и дверями, с закруглениями на углах, что типично для правосудия; четырехэтажное здание школы «Онондага» было из того же уродливого красного камня, что здание суда и публичной библиотеки «Онондага», небольшого зданьица, выглядевшего гораздо серьезнее, чем само отношение людей к чтению. Была там и готическая церковь из серого камня, скромно названная церковью Святого Духа, — единственное, что не носило имени индейца Онондаги, который, похоже, произвел на местных жителей неизгладимое впечатление. На лужайке перед судом стояла его статуя — прикрывая глаза от солнца, индеец смотрел на запад. Когда мисс Лола, мисс Дрю, вышла из машины и впервые увидела эту статую, она так ею залюбовалась, что мистер Шульц разозлился и силком утащил ее оттуда.
Самым большим сооружением в городишке оказался шестиэтажный отель, он, понятно, назывался «Онондага» и находился в самом центре коммерческой части города, если ее можно было так назвать, поскольку в витринах многих магазинов висели таблички ПРОДАЕТСЯ; легковые машины, стоящие передними колесами на тротуаре, напоминали старые черные консервные банки; а фермерские грузовики поражали цепями на колесах и отсутствием дверей; мало чего происходило в Онондаге, пожалуй, наш приезд и был единственным происшествием; я сразу это понял, когда пожилой мулат-портье в отеле с видимым удовольствием схватил мой чемодан, отнес его в комнату на верхнем этаже и даже не стал ждать чаевых, которые я собирался ему дать. Там, на шестом этаже, мы все и жили, мистер Шульц снял этаж целиком. У каждого была минимум одна комната, иначе нас неправильно поймут, сказал мистер Шульц, глядя на мисс Лолу, мисс Дрю, так что у нее был свой номер, а у него — свой, и у остальных по одной комнате, за исключением мистера Бермана, имевшего и вторую комнату, в которую он заказал отдельный прямой телефон, не связанный с гостиничным коммутатором.
Оставшись в номере один, я попрыгал на пружинистой кровати. Потом открыл дверь и — ого! — за ней находилась ванная комната с громадной ванной, несколькими тонкими белыми полотенцами на вешалке и зеркалом в человеческий рост на внутренней стороне двери. Ванная была не меньше кухни у нас дома. Пол был выложен маленькой восьмиугольной плиткой, такой же, как в подъездах у нас в Бронксе, только намного чище. Кровать моя оказалась мягкой, широкой, спинка ее напоминала половину большого кленового колеса со спицами. Рядом с кроватью стояли стол с настольной лампой и стул, дальше гардероб с зеркалом, в верхнем ящике я нашел маленькие углубления для легко теряющихся мелочей. На окнах висели легкие тюлевые занавески, которые раздвигались при помощи шнурка, а за ними — черные шторы, совсем как в нашей школе, их опускали, когда показывали слайды или кино, для этого на подоконнике имелось специальное колесико. На столе стоял приемник, он тихонечко потрескивал, но станций не ловил.
Мне нравилась вся эта роскошь. Я снова лег на кровать, на две подушки и белое покрывало с узором стежков и рядами бугорков, трогая которые я вспоминал Бекки. Заложив руки за голову, я дергал тазом, воображая, что она сидит сверху. Отдельные комнаты в отелях — очень сексуальные места. В холле внизу я заметил стол с письменными принадлежностями и решил, что через день или два напишу ей письмо. Я начал было размышлять, стоит ли извиняться, что уехал, не попрощавшись, и все такое, но вдруг меня вспугнула тишина. Я сел. Стояла полная, неестественная тишина, которая сначала показалась мне частью роскоши, но затем я стал ощущать ее, как чье-то чужое присутствие. Я не хочу сказать, будто чувствовал, что за мною следят, ничего подобного, скорее казалось, будто кто-то ищет моего общества — например, бесконечные ряды лютиков на обоях или отдельные предметы кленовой мебели, — а пока молчит и ждет, когда я первый заговорю. Я сел. В ящике стола нашел Библию и решил, что ее оставил кто-то из постояльцев. Но отменная чистота и порядок в комнате навели меня на мысль, что ей положено здесь лежать. Я выглянул в окно — мои окна выходили во двор, — мне открылся прекрасный вид на плоские крыши складов и магазинов. Ничто не двигалось в Онондаге. Над отелем возвышался поросший сосной склон холма, закрывавший небо.
Я понял, что, должно быть, чувствует Лулу Розенкранц, его гнетет отсутствие той жизни, которую мы знали, — пронзительной, громкой, моторизованной, с гудками и звонками, с визгом шин и скрежетом тормозов, с великим множеством людей на чересчур малом пространстве, где ты только и чувствуешь себя по-настоящему независимым и свободным. Но он, по крайней мере, мог утешиться обществом Ирвинга и Микки и годами верной службы в банде, а ко мне никто из них особой любви не питал. К тому времени я еще не знал, что мне предстояло делать в Онондаге. Попить кофе я, похоже, опоздал. Как это ужасно — знать, что тебе не доверяют. Уже не первый раз я со страхом думал об их доверии ко мне и о глубине грозившей мне опасности. Всегда было так, стоило мне порадоваться, что все идет хорошо, что живу я прекрасно, как все портила одна только мысль о том, сколь малой, даже неосознанной ошибки достаточно, чтобы изменить мою судьбу. Я ведь оставался сообщником убийц. Меня могли арестовать, судить и приговорить к смерти. Но и это еще было не все. Я вспомнил Бо Уайнберга и открыл дверь в полутемный коридор, застеленный широкой ковровой дорожкой, нет ли там кого? Никого, все двери закрыты. Я вернулся в комнату и осторожно, боясь потревожить тишину, притворил за собой дверь; чтобы как-то побороть уныние, я распаковал мой новый костюм от И. Коэна с двумя парами брюк и повесил его в большой шкаф; рубашки, белье и пистолет положил в ящик стола, пустой чемодан засунул все в тот же шкаф и снова сел на кровать,
